Александр Лурье - Баллада о дороге

Земля все уменьшалась и уменьшалась в размерах. Облака — точнее, даже уже не отдельные облака, а невнятная облачная дымка, тут и там закрученная в спирали, в которой невозможно было различить одно отдельное облако — напоминали тополиный пух, кружащийся в легком ветерке по земле. Небо над их головами стало из синего почти черным, и на нем проступили явственно видимые звезды. Над горизонтом отец Василий заметил огромный и бледный лунный серп.

Земля расстилалась под ним, огромная, невероятно огромная и наделенная какой-то завораживающей и жуткой красотой.

— Мы достигли предела, о господин, — сухо сообщил джинн. Отец Василий заметил, что ковер замедляет движение. — Дальше подниматься я не могу.

— Это почему еще? — осведомился отец Василий.

— Воздуха мало, — ответил джинн. — Волшебство волшебством, а для полета ковру нужен воздух. Здесь же его уже почти совсем нет. Впрочем, повелитель, я исполнил твое повеление — мы поднялись выше самых высоких облаков.

Это была правда. Отец Василий так увлекся, разглядывая расстилавшийся внизу пейзаж, что совсем позабыл о цели, ради которой они предприняли столь невероятное путешествие. И сейчас он вдруг с ужасом понял, что джинн оказался прав.

Он был на вершине мира. И он был здесь совершенно один. До сего дня он частенько, глядя снизу на облака, пролетающие над его головою, думал о чудесных садах, произрастающих прямо на их розовато-голубых спинах. Но увы, садов там не оказалось.

Ему грезились белоснежные крылья за спинами ангелов с сияющими, счастливыми лицами — но здесь не было ни единого, даже самого завалящего, ангела. Обещанные ему небеса оказались совершенно пустынными, а от вида, открывавшегося отсюда, замирало сердце, и отец Василий не знал, что этому способствовало в большей степени — восхищение или ужас.

— Но… где же… — прошептал отец Василий.

— Его нет, мой господин, — ответил джинн на его невысказанный вопрос, склоняя голову. — Увы, его нет.

— Но бог… Он должен быть! Он не может не быть!

Джинн промолчал.

Отец Василий не отрываясь смотрел вниз.

Там, внизу, далеко под ним, копошились маленькие, невидимые его глазу людишки, строили свои мелкие планы, ссорились, мирились, рождались и умирали, влюблялись, ненавидели, стряпали еду, пели песни, возносили молитвы… У козявок — у каждой жалкой козявки на этой земле — были свои планы, свои заботы, свои надежды. Самые разные надежды. И каждая козявка, поднимая лицо к небу, просила у своего небесного покровителя быть к ней, к козявке, благосклонным.

И все это — впустую.

С небес взирал на козявок один лишь отец Василий, с ужасом осознающий пустоту, зияющую пустоту в самом сердце мироздания.

Люди, жалкие, ничтожные людишки были одиноки, абсолютно одиноки, невероятно одиноки. Никто не внимает их молитвам. Никто не отзывается на их просьбы. Никто не помогает им в беде. Никто не наставляет их на верный путь. Никто не наказывает их за грехи.

Отец Василий вздрогнул.

Где-то там, внизу — невозможно сказать даже, где именно — его собственный маленький домик рядом с деревянной церквушкой. Попадья, должно быть, уже вернулась и бьет, по обыкновению своему, поклоны Николаю-угоднику, замесивши тесто на пироги. Отец Василий почувствовал жалость к ней, такой маленькой, такой незначительной, озабоченной такими глупыми и бессмысленными пустяками — стряпня, зеленые занавески, чай на веранде…

«У каждого свой крест», — подумалось ему. — «Попадья вот до скончания века своего, такого краткого, будет стряпать пироги и пить чай на веранде. И бить поклоны святому угоднику, которого — как теперь знать? — может и на свете-то не было».

Впрочем, попадья все равно праведница. Что ни говори, а праведница. Заслужила честно свое местечко в раю.

Слеза навернулась отцу Василию на глаза. Он отпустил край ковра и промокнул ее рукою.

Неужто праведная жизнь должна пропасть впустую из-за того только, что…

Нет. Нельзя, совершенно нельзя такое себе и помыслить. Каждый праведник должен быть вознагражден, равно как и грешник — наказан.

Он обернулся к джинну. Джинн безучастно смотрел перед собой, словно разглядывая рисунок на ковре. Казалось, что он, как и сам отец Василий, был погружен в какие-то свои мысли.

— Бес, — позвал его отец Василий. Джинн поднял на него свои черные глаза.

— Слушаю, мой повелитель.

— Я желаю, бес… — голос отца Василия дрогнул. Нелегко, ох, нелегко это… Но — у каждого свой крест.

Он заставил себя закончить фразу. Глаза джинна расширились.

— Ты желаешь…

— Да.

— Быть…

— Да.

Джинн на секунду умолк, ошеломленно глядя на отца Василия.

— Ну, что же ты, бес? — спросил тот. — Это в твоих силах?

Джинн медленно, не отрывая глаз от отца Василия, кивнул.

— Так выполняй.

— С-слушаю… и повинуюсь… Господин, — дрожащим голосом ответил джинн.

Он прикрыл глаза и поднял руки, начертив ими в воздухе ему одному ведомые символы. Снова повеяло пряностями и лавандой и еще каким-то приятным и легким ароматом. А затем отца Василия обдало горячей волной.

Каждая клеточка, каждый нерв его тела затрепетали, напитываясь Силой, великой, огромной Силой — непреодолимой, безграничной, бесконечной. Он почувствовал, как обретенное могущество переливается в нем от кончиков пальцев и до самого последнего волоска в его бороде. Ощущение это было невероятным и прекрасным. Он отпустил ковер и поднялся на ноги.

Джинн, закончивший свое колдовство, смотрел на него снизу вверх. Отец Василий поглядел на него со строгой улыбкой.

— Так что, бес? — сказал он. — Говоришь, нет Господа Бога?

В глазах джинна читался неподдельный ужас.

Отец Василий почесал бороду.

— Что ты там говорил? Три желания?

— Да, повелитель…

— Хорошо… Вот тебе третье. Как я уже говорил тебе — бесам место в аду… Я желаю, чтобы ты убрался в самые глухие и страшные закоулки ада, и оставался там на веки вечные!

— Но, повелитель! — воскликнул джинн. — Ведь я говорил тебе, что ада — нет!

Отец Василий улыбнулся.

— Есть, — мягко сказал он. — Уже есть.

Он протянул руку, и джинна сорвало с ковра, закрутило, утащило вниз. Отец Василий подошел к краю ковра, провожая его взглядом. Потом сложил руки на груди и удовлетворенно окинул взором землю.

— И увидел Господь, что это хорошо, — сказал он.