София Кульбицкая - Каникулы совести
Боже, как я завидовал своим приятелям! У них были нормальные, уютные, тёплокровные «половинки» — учителя, продавцы, младшие бухгалтеры, — а, стало быть — обычные семейные ссоры и склоки! Я мечтал о такой ссоре, пусть даже с рёвом и мордобоем, но которая разрядила бы наши отношения, очистила бы их и освежила, как летняя гроза. Но увы. Поссориться с Ольгой было невозможно — любой мой наезд она мгновенно превращала в бесплатный семинар по саморазвитию, в какой-то долбаный тренинг личностного роста. Моего. Я недоволен бардаком в доме? Грязной посудой? Ну что ж, это большая удача — у меня появился редкостный шанс хоть немного расширить восприятие себя, мира, себя в мире и мира в себе. Для этого я должен сперва осознать, затем принять, а потом и воплотить в реальность все свои грязненькие, уродливые желания, мечты, помыслы и устремления. Тогда их кривые внешние отражения, вроде невымытой тарелки, перестанут меня раздражать — ведь, в сущности, всё, что мы видим вокруг, суть мы сами.
Кстати — а что это у меня за желания такие?.. Ольга знала меня довольно хорошо, ибо я любил её и старался быть с ней откровенен. Но вот беда — я никогда не изменял ей. Это настораживало, заставляя задумываться о моей глубокой порочности, тщательно скрываемой мною от меня же самого.
Впрочем, иногда она спохватывалась. Ведь, как известно, спутник жизни — одно из самых беспощадно-правдивых наших зеркал. А, стало быть, «грязные наклонности» есть — ну, просто должны быть! — и у неё. Теперь мы менялись ролями, словно в некой психодраме, и уже я вынужден был часами выслушивать бесконечные цепи свободных ассоциаций жены и её детские воспоминания. Я не мог скрыться от них даже в туалете — она кричала мне через дверь. Ближе к ночи, перетряхнув все карманы своего запасливого подсознания, она, наконец, докапывалась до какого-нибудь вопиющего детского инцестуозного случая с участием её папаши — милейшего седого человека с лицом и характером овцы, которому, я уверен, даже и в страшном сне не мстилось, что где-то на белом свете могут твориться такие ужасы, как инцест. Зато саму Ольгу это радовало несказанно — и всякий раз после такой «сессии» меня ждала умопомрачительно бурная ночь.
Наверное, мы так и прожили бы вместе до старости, терзая, презирая и анализируя друг друга — я человек терпеливый, — если б в один прекрасный день она не обнаружила, что психоанализ — это полная туфта, словоблудие, средство для выкачивания денег из доверчивых клиентов и тд и тп, ну, а будущее — за телесно-ориентированной терапией. Терапевтов оказалось сразу двое — Гарик и Серый, оба её однокурсники, отличники. Этого я снести уже не мог. Я, видите ли, брезглив-с — несмотря на трёхлетний тренинг меня тараканами в бутербродах, сизыми посерёдке простынями и общим бритвенным станком.
Итак, недолго музыка играла. Но вот что забавно. Сейчас я, без малого вековой дуб, вспоминаю Ольгу и её чудачества — да и всю ту пору — с большим теплом и даже со слезами умиления. Смешно всё это было — наивно — и хорошо. Кстати, со временем у нас с ней установились прекрасные дружеские отношения, мы часто перезванивались и я даже помогал пристраивать в ВУЗ её сына — от третьего, что ли, брака (Пашка, хороший был пацан. Теперь, кажется, большой человек, профессор кардиохирургии).
Совсем иное — вторая жена, Елизавета. Если честно, я стараюсь лишний раз не выпускать её из погреба прошлого. Я не знаю, как она жила после меня, была ли снова замужем, рожала ли детей, когда и как умерла. Не знаю — и никогда не интересовался. А ведь любил её гораздо сильнее, чем Ольгу, — может, во всю свою жизнь только её одну по-настоящему и любил. Глупо, наверное.
Вспоминать, а уж тем более говорить о ней мне очень тяжело. Но, видимо, придётся — иначе я получаюсь тут совсем какой-то несуразный.
Эх, Лизочка… Эту хиленькую, безответную тихую девочку жёстко и необратимо воспитали родители, ну, а я уж доломал. Мне было тогда за сорок, ей — не исполнилось и двадцати, но, бьюсь об заклад, случись даже наоборот, соотношение сил ничуть бы не изменилось. Кажется, в неё вбили, что она должна хвататься за первого, кто сдуру обратит на неё внимание. Не помню уже, в чём тут было дело, скорее всего и тёща, весьма яркая дама, ревновала к её расцветающей юности… В общем, досталось девчонке.
Теперь уж и не знаю, вправду ли она была влюблена в меня — или просто боялась, как и своих молодцов-родителей. Но факт есть факт: чуть ли не с первого дня знакомства — а нас с ней, замечу, банально сосватали! — она с раздражающей покорностью потакала самым идиотским моим требованиям (за которые мне и теперь стыдно) — причём как высказанным вслух, так и тем, что, подобно некоей смегме, копились в самых потаённых уголках моей, в общем, довольно примитивной натуры.
Так, однажды, ещё в самом-самом начале, женским ли, детским наитием уловив, что меня, старого пердуна, потягивает на свежесть и невинность, она полностью и наотрез отказалась от косметики — хоть и знала, что без неё выглядит блёкленькой и бесцветной мышкой — и держала марку стойко. Впрочем, её приучили, что так и так рассчитывать особо не на что. Чуть позже мне, усталому потасканному хмырю, показалось (не без основания), что я буду смотреться смешно и глупо в роли «женишка», — и бедная девочка, проплакав ночь, пожертвовала ради меня красивой церемонией и намечтанным с детства платьем, «как у принцессы». Спустя три месяца после сухого и корректного акта бракосочетания я, уже не новенький, но всё же самец, решил, что в моём возрасте тянуть опасно. Я хотел иметь потомство. И что вы думаете, первый и главный рубеж на пути к заветной цели мне удалось преодолеть на удивление быстро. Но вот тут-то и начались проблемы, которых никто не мог бы предсказать.
Лиза, как и ваш покорный слуга, была единственным ребёнком у родителей (Лизочка к тому же ещё и поздненькая). Стоит ли говорить, с каким нетерпением старая гвардия ждала появления внука, продолжателя рода. Естественно, это ожидание было не пассивным: едва пол будущего младенца определился, как на нас со всех сторон посыпались пожелания.
Имя в нашей культуре даётся, как правило, раз и навсегда, и — как специалист я на этом настаиваю — во многом определяет характер, а, стало быть, и судьбу человека. Дело нешуточное. Лизина семья предлагала на выбор Владика, Диму и Илью. Моя мама — Женю, Тараса и Михаила, ну, на худой конец Борюсика. Мне хотелось Ивана, но из уважения к старшим (а я их уважал!) я согласен был и на Димитрия, которого облизывался тишком переделать в Митю, моего когдатошнего соседа по парте. Оставалось поинтересоваться мнением Лизы… а, впрочем, это необязательно. Все великолепные участники семейного совета, включая старого мраморного дога Арамиса, отлично знали, что никакого «мнения» у неё нет и быть не может.
Но как же мы были шокированы, когда это тихонькое, послушное (а теперь ещё и страшненькое, бочкообразное, всё пятнистое, со вздутыми губами и огромным пузом) существо бочком-бочком протиснулось в кухню, где вовсю, за чайком с вареньем и запрещёнными кой-кому пирожными шло весёлое обсуждение, — и тоненьким, дрожащим, но непреклонным голоском заявило: мол, не нужно ей никакого голосования, вытягивания бумажек и ломания горелых спичек, у сына, ЕЁ сына, вот уже лет десять как есть имя — Альберт, и никем другим он быть не может — иначе это будет кто-то чужой, не её ребёнок.
Все остолбенели от такой наглости. Особенно возмущалась тёща: — Вот дурёха, сериалов насмотрелась! «Альберт»! Это ж надо выдумать такое имечко дурацкое!..
Я же, если и молчал в первое мгновение, то лишь потому, что временно утратил дар речи. Ужас положения заключался в том, что вот для меня-то как раз имя «Альберт» было абсолютно неприемлемым. Именно Альберт. Какое угодно, только не это. По личным причинам. Личным, но непреодолимым. О которых мне, хоть и не хочется, но придётся вскоре рассказать здесь. Но не прямо сейчас, дайте собраться с духом, пожалуйста.
А пока продолжаю. Когда первая волна транса, вызванного её словами, схлынула, я упёрся. Жёстко сказал «нет». Никого обидеть я этим не рисковал — слава тебе, Господи, претенциозный, ненашенский «Альбертик» одинаково не нравился как ее родителям, так и моей уступчивой, деликатной маме. Сообща мы её (не маму, конечно) заломали. Предложили в качестве компенсации Антошку — он тоже на «А». Вроде бы Лиза согласилась. Успокоилась — как нам показалось. Но осадочек остался. До самой ночи мы, взрослые, не могли забыть о случившемся — и то один, то другой из нас вдруг ни с того ни с сего принимался качать головой и посмеиваться, вспоминая этот её неожиданный, некрасивый, ни к чему не идущий демарш.
Впрочем, скоро эти проблемы отодвинулись на второй план. У Лизы пошли неожиданные и «чреватые» осложнения (в подробности я как тогда не вникал, так и сейчас не собираюсь), и тёща присунула её в престижную «кремлёвскую» клинику, где у неё был то ли дальний родственник, то ли просто «хороший друг», по гроб жизни ей обязанный (это уж её личное дело, чем). Отличное обслуживание, лучшие, именитые профессора — и всё равно мы, как говорится, на ушах стояли. Наволновались! Может быть, поэтому я не придал (или придал недостаточно) значения многословным и слезливым письмам, что потекли оттуда чуть ли не сразу после её — в общем-то, благополучного — разрешения; впоследствии я их стёр, но кое-что вытравить из памяти так и не смог, его не берут даже новейшие мнемотехники:
