Михаил Зуев-Ордынец - «Панургово стадо»
— Эва! — улыбнулся безрадостно Батьянов. — Продул еще весной!
— А реорганизация сложной сборки втулки? Между прочим, вы правы. Теперь сборка ее требует всего восьми секунд. При моем масштабе работы это семьдесят пять процентов чистой прибыли.
— Ну и танцуйте! — буркнул Батьянов. — А я в прошлом месяце спустил последние крохи этой втулки.
Лицо «толстого Фридриха» откровенно побагровело от радости:
— Значит?..
— Значит, что я снова без гроша. И, как назло, уверен, что теперь счастье повернется ко мне лицом. Можно отыграться. А денег нет. Поэтому вы их мне дадите! — с грубой бесцеремонностью закончил Батьянов.
— Почему нет? — откликнулся Пфейфер и с наглой независимостью опустился в мягкое кресло. — Но расскажите сначала о деле. Есть результаты?
Батьянов заговорил бесстрастным, деловым тоном:
— Результаты есть. Не только результаты — полная победа.
— Вышколены все пять моих питомцев? Верно я вас понял? Дрессировка кончилась полной удачей?
— Нет, вы неверно меня поняли. Какая дрессировка? Когда я говорил вам о дрессировке?
— А что же вы делали с обезьянами, которых я купил для вас? — удивился и насторожился Пфейфер. — С Гамилькаром, например?
— Выдрессировать пять животных, которых вы купили, можно. И десять можно. Но мы же не собирались ограничиваться десятком. Для ваших цехов нужно стадо таких зверей. А выдрессировать стадо невозможно. Какую бы работу ни проделывал дикий дрессированный зверь — прыжки через обруч в цирке или операцию на конвейере, чего мы хотим добиться, — все же во время этого рабочего процесса необходим самый тесный контакт зверя с дрессировщиком. Иначе зверь отвлечется, заупрямится, заленится, и вся работа пойдет к чертям! Сколько же дрессировщиков должно быть в ваших цехах?
— Тогда я не понимаю…
— Сейчас все поймете! — резко перебил фабриканта Батьянов. — Я не дрессирую зверей, я переделываю их.
— Что? Как? — изумленно округлил глаза «толстый Фридрих». — Вы, правда, инженер, можете переделать втулку, форсунку, любой другой механизм. Но животное…
— И все-таки я их переделываю! — не изменил Батьянов резкого тона. — Но с первых слов вношу ясность. Идея и метод переделки зверей не мои. Это гениальное открытие или изобретение, называйте, как вам больше нравится, принадлежит моему другу, французскому военному врачу Пьеру Ло.
— Ему тоже придется платить гонорар? — поморщился Пфейфер.
— Не придется. Он уже умер. Пьер долго служил в колониях. Там, в джунглях, наблюдая зверей, он увлекся зоологией, зоорефлексологией, экологией, начал производить опыты и постепенно пришел к своему открытию. Он умер семь лет назад, родственников у него не было, и открытие свое он завещал мне. Я законный наследник Пьера Ло.
— А что переделывал в обезьянах ваш друг Ло и, следовательно, что переделываете в них вы, полковник?
— Мозг!
— Мозг! О, это очень интересно! Прошу, рассказывайте дальше! — уселся Пфейфер поудобнее в кресло и вдруг шлепнул жирными ладонями по подлокотникам. — Постойте! В юности я читал фантастический роман. Названия не помню. Написал его, кажется, англичанин, а содержание такое. Какой-то полусумасшедший доктор переделывал зверей, самых различных. Он фабриковал звериных людей.
— «Остров доктора Моро»? — улыбнулся холодно Батьянов.
— Да, да, «Остров доктора Моро»! — обрадованно всплеснул руками Пфейфер. — Вы тоже, оказывается, читали этот нелепый роман?
— Нелепый? А что именно в нем нелепого?
Лицо Пфейфера стало строгим, деловым:
— А какая цель выпуска этой продукции? Как, где можно использовать звериных людей? Разве что показывать в зверинце или цирке. Но это грошовый бизнес. У этого Моро мозги были закручены не в ту сторону. Выдумал какую-то нелепость. Он не делец, вот что я скажу!
— Да, не делец, — тихо произнес полковник. — И Пьер был не делец. Дельцы мы с вами, Пфейфер!.. А вы помните в этом романе жуткие страницы, где один из героев слышит отчаянные вопли пумы, оперируемой доктором Моро? Будто страдание всего мира звучало в этих кошмарных криках! И не думаете ли вы, что и я переделываю обезьян с такими же муками для несчастных зверей? Долблю им черепную коробку, вырезаю мозг или еще что-нибудь в этом роде? Нет, нет и нет! Мои обезьяны чувствуют только укол медицинской иглы.
Батьянов говорил ровным, бесстрастным тоном, полузакрыв устало глаза.
— Открытие моего друга тем удивительнее, что он сумел снять, разрушить защитные функции живого организма, сломать так называемый гемато-энцефалический барьер, ограждающий мозг, его входные ворота. И одновременно вмешаться в жизнь и работу головного мозга, в его химические процессы. Великий, гениальный ум! И глупая, бессмысленная смерть от желтой лихорадки!..
Батьянов помолчал, опустив скорбно голову.
— Все так просто в открытии Пьера, — снова заговорил полковник. — Затылок обезьяны выбрит, смазан йодом. Тонкая и длинная игла шприца, проколов кожу, дошла до желудочков мозга. Сильный нажим на поршень! Ничтожная капля жидкости, состав которой знал только один Пьер, а теперь знаю один я, впрыснута в мозг, смешалась с мозговой жидкостью. И все! Дело сделано! — торжествующе крикнул Батьянов.
— Что сделано? — шепотом спросил Пфейфер.
— Мозг обезьяны очищен от всех наслоений прожитой жизни, от звериных рефлексов, привычек, инстинктов, желаний. Теперь мозг обезьяны tabula rasa — чистый лист. У обезьяны не сохранилось никаких воспоминаний о том, кем она была раньше. Впрочем, вспомнить о своем зверином прошлом она может, но только при условии… Однако это совсем другая тема, и сейчас она нас не интересует. А теперь мы можем на этом чистом листе написать многое нужное нам, мы можем не дрессировать обезьян, как думали вы, а приучать их к тем действиям, которые нам нужны. И обезьяны удивительно быстро схватывают, подражают, воспринимают все то, чему мы их учим.
Пфейфер надул щеки и шумно, сердито выдохнул:
— Я вас понял! Из обезьян вы сделали людей и предлагаете их мне в рабочие. За коим чертом они мне нужны? Не нужно мне людей! Я их ненавижу!
Грубый выкрик «толстого Фридриха» не вывел Батьянова из равновесия. Глядя рассеянно на багровое от волнения лицо фабриканта, он сказал спокойно:
— Превратить обезьяну в человека невозможно. Прощаю вам эту вопиющую безграмотность. Мои обезьяны еще не люди, но уже не обезьяны. Может быть, это то недостающее звено между питекантропом и австралопитеком, которое так жадно ищут антропологи всего света. Не знаю, не знаю!.. Впрочем, оставим эту ученую терминологию, это не по вашему носу табак. Пьер не смог создать из обезьяны разумное существо, но выжечь в ней все звериное — этого он блестяще добился.
Батьянов прошелся по комнате. Пфейфер вытащил толстый портсигар и протянул полковнику сигару.
Увидев это, Гамилькар взял с окна пепельницу и поставил ее на маленький курительный столик перед фабрикантом. Затем зажег спичку и поднес ее обоим, вежливо склонив голову с безукоризненно расчесанным пробором.
— Вот смотрите, — указал полковник на оранга. — А добился я этого от Гами очень легко. Он знает, кроме того, как обращаться с ключами, отпирает и запирает двери, включает и выключает радиоприемник, с наступлением темноты зажигает свет. Он умеет даже считать. В обмен на три апельсина он дает три спички, в обмен на пять — пять. Но пока не свыше пяти. А главное, он кроток, послушен и мягок характером. Теперь о четырех остальных — о двух гориллах, шимпанзе и гиббоне. Вскоре после укола я приказал выпустить их в вольер, чтобы не ослабли их мышцы. А затем мои ассистенты показали им, как построить примитивный шалаш. Через полчаса обезьяны тоже начали строить шалаши и строили, строили, строили, пока не застроили всю площадь вольера. А сейчас они работают в отеле «Беренгарди». Выполняют самые различные обязанности: швейцаров, горничных в номерах, откупоривают бутылки и консервные банки на особых приборах, работают грузчиками на складе, носильщиками багажа и даже не берут на чай! Администрация не нахвалится ими. Но они лишены, конечно, малейшей способности к абстрактному мышлению. Никаких логических связей, ассоциаций, идей. Хотя бы революционных идей! — нервно, неприятно засмеялся Батьянов. — На ваших фабриках будут работать классические рабы. Наши предки! И как еще работать! Им не надо платить за труд, они не войдут ни в какие профсоюзы и не организуют забастовку. Ловко, а? — продолжал полковник смеяться горько, обреченно.
Пфейфер вскочил в радостном возбуждении.
— О, если бы это возможно было! Это… это моя золотая мечта! Война и революция вызвали черт знает какую встряску. Стачки, забастовки — будничный бытовой факт во всех областях производства. У меня в Гамбурге, например, уже не спокойно! Ясно, дело в резком «большевистском ветре».
