Владимир Зенкин - Город Зга

То что река была не просто устремлённой к морю водой, но, бесспорно, одушевлённым, воспринимающим меня явлением, я знал всегда и чувствовал это во время каждой нашей с ней встречи. Но сегодня я почувствовал иное. Ещё была одна страннейшая одушевленность — не река, не человек, не животное, не птица. Что-то наблюдало меня, стоящего на тёмном мосту. Что-то… Я поднял взгляд от воды и столкнулся с его близким взглядом. Не было глаз, не было лица, не было тела. Был взгляд. И мысль взгляда. Адресованная мне. Недоступная. Лёгкое карминовое сиянье, искристая дымка парила над водою против моста, из дымки слышался колокольцевый звон. Звон, вернее, обернутые в звон какие-то причудные импульсы-посылы текли ко мне, слегка дурманящие, томительные, они собирались и усваивались мною, неизвестной мне частью меня. При полном недоуменьи разума и сознанья.

Я ничуть не испугался, я лишь напрягся для хоть мало-мальского осмысления Этого. Осмыслить не смог, смог вспомнить. Это было уже со мною. Давно. В детстве. Там. Только тогда я был попонятливей. Тогда я воспринял Это совершенно естественно. И я мог говорить, общаться с Этим. А ну-ка…

Я дурачковато-приветливо улыбнулся Этому, — Эй, здравствуй! — и предложил, — А может быть, ты парусник? А? В самом деле…

Сияние подумало несколько секунд и приняло форму кораблика с парусом, но почему-то стоящего на корме, носом вверх, и парус был надут в противоположную сторону.

— Эй, а может быть, ты звездолёт?

Сиянье быстро превратилось в сложной конфигурации космический корабль. Но из туловища корабля почему-то торчали и плавно шевелились весла, как на галере.

— Нет, наверное ты, всё-таки, шапка-ушанка, — веселился я.

Передо мной охотно возникла мерцающая шапка, напяленная на тыкву с осохшим хвостиком вместо носа, с пятнами глаз и губ и даже с некоторым выражением, обидно смахивающим на моё.

— Спасибо. Ехидная ты штуковина.

Мы ещё поиграли в загадайку. Оно принимало предложенные мной образы, но дополняло, насмешливо искажало их. Совсем как тогда… Правда, тогда мои образы были ярче. А его образы были веселей, ласковей. И что-то ещё было… Да! Конечно. Было. Тогда я смог войти в Это. Слиться с Этим. А сейчас?

Я протянул руки к сиянью, зовущее раскрыл ладони.

— Давай! Иди сюда. Я прошу тебя! Я помню тебя. Я верю. Я — всё тот же. А?

Мне было слегка неуютно. Но я, пересилив себя, изобразил лицом идиотическое радушие и беспечность. Что будет?

Сиянье наблизилось почти до моих растопыренных пальцев, концы пальцев запощипывало, будто слабым электричеством. Остановилось в раздумье и вновь отплыло назад. Покачало мне головой… головой — именно так воспринял я, хотя никакой ни головы ни туловища в помине не было, — Нет, мол, парень, слишком много хочешь. Как-нибудь в другой раз.

Я вздохнул. Скорей облегчённо, чем сожалительно.

Сколько я так стоял посреди моста перед виденьем? Может, десять минут, может, час… Но заохал, забормотал, выкарабкиваясь из-под обвала впечатлений, мой опасливый взрослый рассудишко: «Господи, да откуда же это? Здесь? Там, тогда — ладно… Но здесь… У тебя галлюцинации? Белая горячка? Нет, до этого ты ещё не допился, это впереди. Ты больной, ты псих уже, может быть? Очнись! В чем дело? Приди в себя!»

Со мной поравнялась слипшаяся в объятьях парочка.

— Прошу прощенья, — обратился я к парню, — Посмотрите, пожалуйста, вон туда, — показал рукой, — Видите там что-нибудь?

Парень с любопытством, не отсоединяясь от подружки посмотрел.

— Что? Нибудь.

— Н-ну… Сиянье какое… Облачко. Искры мерцающие…

Парень сочувственно взглянул на меня.

— А-а… звон? Такой… бубенцовый… З-звон… Нет?

Девчонка фыркнула, отвернулась.

— Эх, папик, — двинувшись дальше, ответил на ходу парень, — Закусил слабовато? Или вечерний похмел после утренней опохмелки? Нормально. Только, папик, умоляю, не вздумай сигануть с моста, чтоб полетать над рекой. Ты не чайка. Ты — совсем наоборот.

Девчонка залилась фарфоровым смехом.

Сойдя с моста, я прошагал по улице Восставших Борцов, дошёл до Баррикадной площади, обогнул ее. Машин и людей было немного. Яркими неоновыми каплями на высоких стеблях цвели фонари. На одном из выездов с площади вразброс стояло несколько машин во главе с милицейским «бобиком». Лейтенант с сержантом что-то измеряли рулеткой и записывали. На асфальте валялся массивный железобетонный блок сложной формы — нечто паралелепипедное с вырезами-уступами — и неясного назначения. Рядом стоял скособоченный грузовик с погнутым бортом и другим таким же блоком в кузове.

Я подошёл ближе, поинтересовался у одного из зевак, что случилось. Оказывается, на повороте у грузовика лопнула шина, от крена одна из бетонных махин вывалилась через борт. Самое печальное, что упала она углом прямо на крышу стоящей справа легковушки (Какой черт дернул её встать именно там, за поворотом?) и вмяла крышу ниже капота как раз над головою водителя.

Из-за спин зевак я увидел фиолетовый «Бьюик». На изувеченной крыше, на бортах застыли языки нарисованного цветного огня. У обочины стояла «Скорая помощь», которая вряд ли чем сможет помочь. Покорёженные дверцы «Бьюика» не открывались. В рваных прорехах разбитых окон было темно и зловеще тихо. Третий милиционер и санитар «Скорой помощи» ломиком пытались открыть переднюю дверцу, чтобы добраться к тому, что ещё недавно было живым человеком.

У меня пересохло горло.

«Ты уж прости меня… бывший… здоровяк… снобсчастливец… экс-управитель судьбы. Не я виноват. Я только взглянул на тебя пристально. Там, из-за пыльного стекла троллейбуса. Я просто разглядел твою близкую Конечную Станцию. Но и я не думал, что она так близко».

А ночью возник во мне Разметчик…

— Мик Григорьич! Мик Григорьич! — испуганно закричал я, видя, что его облик расплывается и готовится пропасть, — Мне — по край, позарез… Я уже… Мик Григорьич! Что случилось? Что-то случилось же, да? Могу я успеть? смочь?..

Разметчик задержался, взглянул на меня сурово.

— Ты не понял? Это не теплоход, отплывающий в туристический круиз. Двадцать лет — это двадцать лет. Взгляни на себя в зеркало. Ты плохо спросил. Ты в самом деле забыл.

— Что? а? да… Нет, Мик Григорьич. Честное слово, нет! Я глупец, я эгоист… Но я помню. Я вникся. Там. Навсегда.

— Скажи. Медленно. Себе.

— Помню. Наверное, то… «Твоя горечь — не горшая в мире. Никогда не горшая. Не жалей, не спасай себя. Это бессмысленно и безнравственно. Тебя спасут другие. Которых спасешь ты». Просто…

— Ну? — уже не столь строго усмехнулся Разметчик, — Что же ты примолк? Просто?

Душный ком в горле мешал мне говорить.

— Будь я проклят! — наконец, выдавил я, — Конечно, я негодяй… Столько лет! Все откладывал на попозже. Всё праздновал свои драгоценные неурядицы. Она… Что с ней, Мик Григорьич?

— Вот это ты ещё успеешь смочь, — сказал Разметчик исчезая.

Там. Тогда.

Велка первая протянула руки к сиянию и позвала.

— Иди до нас. Ну иди. Чо ты…

Я поначалу чуть-чуть сдрейфил. Но не показывать же это перед девчонкой. Я тоже протянул руки, — Да. Давай, иди…

Мы второй час были знакомы с сияньем. Мы встретили его на Копытце — маленьком круглом озерце на окраине городка. Велку мать отправила пасти коз, а кому неведомо, что у Копытца самая густая и вкусная трава? Не помню уже почему я увязался за ней.

Сиянье висело над тёмной лягушачьей водой и ждало нас. Оно было похоже на ком пушистой сахарной ваты. Только оно было живым, дышащим, в нём вспыхивали и гасли мириады серебристых искр. И цвет оно непрерывно меняло от густейше синего до облачно белого.

Я сурово оттер Велку плечом, вышел вперед. Мало ли что. Всё-таки мужчина я и старше Велки почти на три года. Но Велка без тени опаски вынырнула из-под моей руки, подбежала к воде, сказала сиянью, как старому знакомцу.

— Привет! Какое ты красивое! Поговорим, а?

Я хотел объяснить ей, что сиянье это — по-видимому, какой-то тонко-энергетический сгусток, что подчиняется он своим метафизическим законам, что проник он из каких-нибудь соседних слоёв астрала и что не может он с бухты-барахты понимать тебя и разговаривать с тобой — пигалицей. Я, как-никак, уже перешёл в восьмой класс и кое-что смыслил в подобных вещах.

А сиянье вспыхнуло особенно яркими серебрянозелеными искрами, вытянулось в веретено, потом вдруг уплотнилось и приняло форму человеческой фигуры — девчоночьей нескладной фигуры… фигуры Велки. Оно понимало её. Оно было радо ей.

— Иди же!

Мы стояли над водой с вытянутыми вперед руками. Ждали. Пальцы начало небольно пощипывать. Хлынул к плечам, растёкся по груди, омыл лицо и лоб терпкий легкий ознобец. Сиянье надвинулось, мягко окутало нас. И окутав, пропало. Превратилось в тонкий малиновый звон-ветерок, тоже исчезнувший.