Сергей Лукьяненко - Семь (фрагмент)
Оказавшись на площади Мартин бросился к электростанции. Тихо постукивал дизель, сияющим шаром раскачивалась над дверью электрическая лампочка. Повернувшись к свету боком, Мартин перемахнул через ограду и скривился от боли — любвеобильные монахи не забыли о колючей проволоке, но стыдливо упрятали ее под узорчатую деревянную кромку забора. На ходу зализывая распоротую руку Мартин подбежал к цистернам и прилепил на холодный металл последний заряд пластида.
Таблетку аспирина, перед тем, как вдавить ее во взрывчатку, Мартин тоже лизнул окровавленным языком.
Десять минут…
Он рванулся к ограде и в этот миг темная стена электростанции озарилась яркой оранжевой вспышкой. Монах, прятавший до того в кулаке зажженную сигарету, насторожено вглядывался в темноту.
— Эй… — еще неуверенно позвал он. — Кто здесь?
Все можно предусмотреть! Все, кроме местного идиота, решившего покурить среди баков с соляркой!
— Грешник, — отозвался Мартин, быстро двигаясь к монаху. — Я великий грешник и молю о прощении…
Больше всего сейчас монаха занимала недокуренная сигарета. Он смял ее в кулаке, словно школьник застуканный за курением на заднем дворе — и когда ладонь Мартина обрушилась на его шею, не проронил ни звука.
Будущее дрожало, неопределенное и неясное, зависящее лишь от одного человека…
Мартин схватил тяжелое тело под мышки и потащил в сторону. Под цистерну со взрывчаткой? Все внутри противилось такому решению, будь оно хоть трижды правильным.
Мартин оставил монаха под цистерной. Будущее кровоточило в любом случае. Он не питал иллюзий — то, что случится через несколько минут унесет с собой десятки жизней.
Обратный путь в гостиницу Мартин проделал бегом. Уже почти не скрываясь, благо — действие стимулятора кончалось и электрический свет не резал глаза. Взбежав по лестнице Мартин едва не ввалился в чужую келью — остановился в последнюю секунду, заставил себя успокоиться и отсчитать двери заново. Седьмая. Его.
Он скользнул в суровый уют гостевой кельи. Сбросил и вывернул одежду. Шелковой маской вытер дверные петли, убирая предательские следы масла. Снял носки. Вытряхнул карманы. И скользнул под холодное одеяло.
Сердце колотилось в груди.
Будущее застыло в ожидании.
Минута? Десять секунд?
Мартин прикрыл глаза. Он спит. Он не покидал кельи. Он обычный паломник, пришедший в прославленную Горную Обитель на ежегодный праздник.
Он самый обычный человек!
Прокатился — и ушел вниз, в долину, гулкий взрыв. Мартин открыл глаза. Полежал, размышляя, не приснился ли ему странный звук.
Где-то хлопнула дверь. В коридоре кто-то громко спросил по-немецки:
— Что случилось?
Ударило — снова, куда громче, и гул не ушел, стал нарастать, вздрогнул пол под ногами — Мартин в одних трусах выскочил в коридор, где уже бестолково толкалось несколько человек. Гул шел от монастыря, стена вибрировала, будто каменная мембрана. Из переплетов оконных рам сыпалось стеклянное крошево. Мартин приник к узкому оконцу — и увидел, последними усилиями стимулированного зрения, как катится вниз по склону Рука Творца.
Будущее начало определяться.
— Что там? — выкрикнул, подслеповато таращась через плечо Мартина немецкий пастор.
— Бог его знает! — ответил Мартин, зачарованно глядя на падение каменной десницы. Как ни удивительно, но пластид не расколол причудливую скалу. Она сохранила форму до конца — пока не влетела в стены собора, круша колонны и статуи. Мгновение казалось, что все ограничится этими разрушениями, но Рука Творца все же развалила толстую каменную стену. Взвилось облако пыли — и в следующий миг купол собора треснул, будто яичная скорлупа.
Взвыла сирена — Мартин даже вздрогнул от неожиданности — и на монастырской скале вспыхнули прожектора. Вот теперь удар по сетчатке был столь силен, что Мартин с криком зажмурился, отшатываясь от окна.
— Господи, спаси и помилуй… — лепетал над головой пастор.
Ударил третий взрыв — самый слабый, Мартин скорее почувствовал, чем услышал его. Самый слабый, но и самый длительный — земля качалась под ногами, дребезжали уцелевшие стекла. Свет прожекторов угасал, сменяясь багровым заревом пожара. Загорелась разлившаяся солярка.
— Одевайтесь! — закричал Мартин, бросаясь в свою келью. — Одевайтесь и выходите! Землетрясение!
Что ж, версия была не хуже любой другой.
3
Всякий, будь на то его воля, выберет смерть быструю и легкую.
Отрок отходил быстро, но тяжело.
Просил пить, но тело уже воду не принимало, так — самую малость, губы смочить. Пробовал молиться, но голос слишком ослаб — тогда отрок глазами просил отца Тихона помолиться за него.
Тихон и так молился неустанно. И собирая сухие ветки для костра, и заваривая в жестяном котелке последние горстки целебных трав с Афона, и укрывая болящего плащами и одеялами — не держала уж плоть тепла. В чудо отец Тихон веры не терял, но умом сознавал — кончается отрок Арсений, отходит к Создателю. Кожа отрока стала серой, землистой, исхудал он так, что все косточки проступают, глаза — и те потускнели.
Может быть, виной тому были незнакомые плоды, что ели две недели назад с голодухи? Отец Тихон остерегся, только попробовал — и немало маялся животом. А отрок не утерпел, наелся дивных оранжевых плодов. Для отрока Арсений уже старенький, семнадцать лет исполнилось, усы над губой пробиваются — в такие годы аппетит крепкий, ненасытный… А может и не плоды были виной, а дурной воздух, которого наглотались третьего дня? Или иная, совсем неведомая хворь…
— Отец Тихон, — прошептал Арсений, в очередной раз безуспешно попытавшись испить целебного отвара. — Отец Тихон, отхожу я.
Священник ласково погладил отрока по щеке:
— На все воля Божья, Арсений. Помолись, да и поспи, наберись сил.
В глазах отрока будто веселая искорка мелькнула:
— Я смерти не боюсь, отец Тихон, меня Царство Небесное ждет. А спать мне нельзя, не проснусь больше. Как вы-то без меня, батюшка?
Славный был отрок, и немалое они с отцом Тихоном свершили. И сейчас, в последний свой час, больше всего о деле думал, об отце Тихоне тревожился.
— На все воля Божья, — повторил отец Тихон.
— Вам домой надо, батюшка, — упрямо повторил отрок. — Что вам тут делать, в чужой земле?
Отец Тихон мрачно огляделся. Нет, не была эта земля злой, скорее, напротив, покойной и мирной. Высокие серые травы в синем свете двух маленьких лун, веселый щебет крохотных зверьков, то скачущих наперегонки, то жующих колоски, то с любопытством наблюдающих за людьми у костра.
— Что Господь велит, то и делать стану, — попытался он уйти от ответа. — Слышишь, как зверята расшумелись? Буду им проповедовать, вдруг да и в них есть искра разумения?
Отрок опять заулыбался. Вчера, когда ему было гораздо лучше и он еще мог ходить, они долго наблюдали за местным зверьем — не то сусликами-переростками, не то кенгуру-малютками. Вроде как уловили чудную систему в пересвистах и щелканье, потому об охоте не стали помышлять.
— Этой искре еще долго разгораться, отец Тихон. Да и нельзя вам тут остаться. Домой вам надо. Рассказать все, что было.
Отец Тихон знал, о чем сейчас попросит Арсений. Знал и спорить не решался.
— Уколите меня аквамортой, батюшка.
Священник не ответил.
— Побыстрее, батюшка, — снова попросил отрок. — Вам вернуться надо.
Отец Тихон достал из кармана подрясника деревянный футляр — с ярко-алыми шприц-тюбиками внутри. Что уж тут скрывать да отговаривать… еще утром их приготовил.
Значит, так тому и быть.
— Прощайте, батюшка, — тихо, умиротворенно, сказал отрок, когда игла коснулась кожи. — Я уж, наверное, попрощаться не успею… так знайте, вы мне как отец были.
Сердце сдавило болью. Отец Тихон сдавил тюбик, выплескивая в вену отрока акваморту. Прошептал:
— До свидания, Сенечка. Бог даст, свидимся на небесах…
Отрок его будто и не слышал. Губы шевелились, шепча молитву. Лицо на глазах наливалось румянцем — нездоровым, пугающим. Глаза будто засветились изнутри.
— Помоги, Господи, — отчетливо произнес отрок. И, откинув одеяла, поднялся.
Отец Тихон отступил на шаг. И еще на шаг. И еще и еще. Когда-то ему не требовалось удаляться так далеко — но тогда и отрок был моложе, и сам отец Тихон не стар. Да и не было неведомой хвори, убивающей Арсения.
Отрок прошел прямо сквозь костер, не замечая огня. Зверята возбужденно застрекотали, подбираясь ближе — им было любопытно.
Несколько мгновений Арсений стоял неподвижно. Отсветы огня играли на обнаженном теле — высушенном болезнью, но сейчас будто окрепшим в последней вспышке земного бытия.
Потом отрок начал танец.
Отец Тихон смотрел на него недолго. Отвернулся — слезы все равно застили глаза, а рыдания рвались из горла. Ему казалось, что он видит, как из отрока исходит жизнь.
