Джефф Вандермеер - Подземный Венисс

Но ближе к ночи, когда я уже брел по проулку весьма тупикового вида, тем более только что помахавшись — именно «помахавшись», особо серьезной драки не получилось — с местным барменом, скажу честно, замандражировал. Нет, правда, руки даже вспотели и мелко так задрожали. А вечер выдался темнее темного — стойте, послушайте: «Ночь и есть конец света»; сам придумал, это моя одноклеточная хокку, — и шум далеких освещенных улиц неясным эхом отдавался от мутных и смутных стен построек. (И еще разило отбросами, прямо как здесь.)

Шагнув сквозь голограмму — кстати, отлично просчитанную, так что нельзя было не принять за чистую монету — и ступив под хитрые улыбки «и кратких» на сияющей фиолетовым вывеске «Шанхайский цирк Квина», я, как и полагалось, передернулся от нервного озноба. Вспомнил детство (опять) и как меня водили во всамделишный цирк, где на туго натянутой проволоке резвился взаправдашний воробей и даже была правильная собака, которая села гадить на арене. Помню, я тогда здорово сконфузил отца, указав на псину и крикнув: «Па, смотри, смотри! У нее сзади торчит!» Думал, это рычаг, понимаете? Откуда мне было знать (черт, я даже не представлял тогда, что и папаша-то не настоящий), если мои генетические игрушки, петушок Руф, чьи холодные глаза, казалось, недобро сверлили меня по ночам, и суслик Гуф, вечно травивший тупейшие сказочки о закадычных дружках-иглокожих, — и те выделяли свои отправления в виде аккуратных твердых кирпичиков через дырку в пупке.

Но вижу, я упустил нить рассказа, как мог бы сказать, но никогда не говорил Шадрах, и ударился в тоскальгию, а нам этого совсем не нужно.

В общем, так: шагнул я в темно-синюю бархатную тьму, двери с шипением сомкнулись, мурашки по спине побежали гораздо быстрее, и тут же все уличные звуки, аромат и привкус помоев ушли, а их место заняли тихий гул кондиционеров и стерильная вонь. Вот что значит высший класс. Вот это, понимаю, атмосфера.

Чего и ждать от Квина?

С обеих сторон, встроенные в стены, мерцали изумрудным сиянием стеклянные контейнеры, а в них виднелись самые несообразные создания: твари безглазые, твари чересчур глазастые, жутко зубастые, твари со всякими разными штуками. И я учуял запах, отчасти заглушённый раньше этим духом чистоты, — запах цирка, куда меня водили ребенком, горьковато-суховатое сочетание мочи и соломы, мускусное благоухание звериного пота и вообще зверей.

От контейнеров и аромата меня как-то совсем не разобрало любопытство, я лишь уставился перед собой, на другой конец помещения; там, ярдах в тридцати, меня и поджидал Квин.

Это наверняка был он. Если не он, то как ему еще выглядеть?

Квин восседал за прямоугольной конторкой с двумя встроенными витринами — я плохо видел их содержимое. Половина головы тонула в темноте, на другую сверху лился свет, но вокруг было так мрачно, что меня волей-неволей понесло вперед, хотя бы ради того, чтобы разглядеть Квина во плоти, на престоле власти.

Когда мы сблизились на расстояние плевка в лицо, я захлопал ртом, точно рыба, которую травят кислородом; до меня дошло: он вовсе и не восседал за витриной, а был ею. Я замер, уставился; глазенки, как у той рыбенки, полезли на лоб. Слышал однажды про Автопортрет Дона Дали, выполненный в технике смешанных медиа, из размазанных по тротуару останков Дорогого Дэна, но Квин выбрал совсем другой уклон, от которого сильно попахивает гениальностью. (А еще тараканами в голове, ну и что с того?)

Портрет Художника — как панель из мяса. У столешницы был такой желтовато-коричневатый оттенок, похоже на трансплантат, пока тот еще не прижился, и вся она была усеяна глазами — одни моргали, другие нет, третьи подмигивали, и каждый пялился на меня, а я таращился на них.

Да, честное слово, клянусь моей могилой сленг-жокея, — конторка то и дело пучилась, точно дышала. Ее размеры… Метра три в высоту, двенадцать в длину, пять в ширину. Посередине плоть раздавалась в стороны, чтобы вместить в себя два стеклянных ящика. Внутри на карликовых деревьях бонсай сидели близнецы-орангутанги, малюсенькие, безупречной формы, и чистили шерстку. Лица у них были женские, с вытянутыми скулами, а глаза сочились отчаянием и безысходностью.

Над столешницей, будто ствол из земли, вырастало туловище Квина, потом шея и узкая, приплюснутая, чем-то похожая на змеиную голова. Лицо смотрелось почти по-восточному. Длинные острые скулы, тонкий рот, глаза без век.

Звериный дух, тот самый, горьковато-сладкий, оказывается, исходил от Квина, потому что здесь било в ноздри, свежо и едко. Неужели он загнивает, подумал я. Князь Генетического Воссотворения — и загнивает?

Бездонные синие очи, в которых ровным счетом ничего не отражалось, пристально следили за руками. С каждого из двенадцати пальцев на тонкой нити свисало по пауку. Насекомые блестели в сумраке, как пурпурные драгоценные камни. Квин заставлял их волнообразно выплясывать на столешнице, которая в то же время приходилась ему коленями. Дюжина пауков рядком исполняла старинное представление кабаре. Вот вам очередное изъявление Живого Искусства. Вообще-то одного паука я прихлопнул, хотя в животе ворочался здоровенный кусок страха. Этот испуг вытряхнул из моей шкуры сленг-жокея, как говорят, вернул крышу на место: словно язык изо рта вырвали.

Шлепок ладонью раздался смачно и одиноко. На звук резко вскинулась голова, улыбка расколола лицо пополам. Легкое мановение — и пауки облепили Квину руки. Он медленно свел ладони, будто бы для молитвы.

— Здравствуйте, сэр, — произнес нараспев бесчувственный, будто замороженный голос.

— Мне бы суриката, — отвечал я на добрую октаву выше обычного. — Я от Шадраха.

— Ты один пришел? — Синие очи Квина недобро сверлили меня.

Во рту пересохло. Стало больно глотать.

— Да.

И едва лишь сорвался с моих губ этот короткий, одинокий слог, внутри которого свернулись тугой пружиной все слова на свете, означающие согласие, как стеклянные контейнеры за спиной распахнулись, раздался частый топот, и я почуял за спиной сотни, сотни разных тварей. От запаха мочи и соломы заложило нос и в горле запершило.

Я рванулся вперед — а что оставалось?

— Мне нужен сурикат. Хочу на тебя работать. Я — голохудожник. И знакомый Шадраха.

Синие глаза смотрели вяло, без выражения, точно остекленели. Тут позади зазвучал хор голосов, низких и высоких, смахивающих на шелест камыша и посвист ножей:

— Ты пришел один.

В голове промелькнуло: о Яхве, о Аллах, о Боже, и вспомнились игрушки детства — теплые пушистики с холодными колючками, и я подумал: надо же было связаться с колючками, и еще: хватит прикидываться всемогущим, тут ведь не просто Искусство — оно Живее всех Живых.

И вот от полной безнадеги, от глупости, а главное — потому что надоело быть заурядным голохудожником, я повторил:

— Хочу с тобой работать.

Тут Квин у меня на глазах отключился, будто марионетка, будто раньше его дергали за нити, как он своих пауков. А за спиной топали раздвоенные копыта, колючие лапы, острые когти, плюс этот одуряющий запах… Я зажмурился, и меня прижали к полу их ладони, их конечности — склизкие, мягкие, жесткие, жаркие. Когда иголки вонзились в руки-ноги и тело захлестнула сонная волна — маленькое подобие смерти, помню, я увидел, как плачут орангутанги на карликовых ветвях, и удивился: зачем обо мне плакать?

Я расскажу вам о городе, сэр. Похоже на поцелуй гадюки, быстрой и опасной. Это важно. Очень важно. Хотите послушать о Квине и его сурикатах? Теперь я служу Квину; мерзкая работенка. Я делал гадкое. Настоящие гадости — Самое Смертельное, Смертоносное из Искусств. Я убивал Живое Творчество. Убивал живое. И — знаю. Я знаю. Только… Только старая плоть совлекается, а новая надевается, как будто костюмы. Только игла втыкается и выходит, и меня ничего не волнует, а ведь я из последних сил пытаюсь думать о Николь и Шадрахе.

Но иголка втыкается, и…

Давайте я расскажу вам о городе.

Часть II

НИКОЛЬ

Говорят, что здесь водятся духи. Да, но не больше того.

Глава 1

Вы. Двое. Всегда. Были. Как. Одно. Целое: Николь и Николас, реки ваших воспоминаний сливались в одну, и стоило брату раскрыть рот, как в твоих ушах отдавалось эхом окончание фразы, и слова, еще не слетевшие с его губ, уже проговаривали твои. Всякое мгновение, разделенное на двоих, ты будто бы заново переживала тот канувший в туманное прошлое миг начала, когда врач достал вас из матки искусственной матери, и вы закашлялись, заорали, заозирались, еще не веря тому, насколько — до страшного — несовершенным оказалось внешне окружение. Мир пластика, мир небес, мир иссушающих ветров и разложения.