Энтони Берджесс - Вожделеющее семя
— неожиданно весело закричал Тристрам. — Ты что-то ешь. Ешь в классе! Ведь этого нельзя делать, не так ли?
— Я не ем, сэр, — ответил Петтман. — Правда, сэр.
У мальчишки была медная кожа дравида и ярко выраженные черты индейца.
— Это все зуб, сэр. Мне все время приходится его посасывать, чтобы он не болел, сэр.
— У парня твоего возраста не должно быть зубов, — сказал Тристрам. — Зубы — это атавизм.
Он замолчал. То же самое он часто говорил Беатрисе— Джоанне, у которой были прекрасные естественные зубы как на верхней, так и на нижней челюсти. В начале их супружеской жизни она любила покусывать Тристрама за мочки ушей. «Не надо, дорогая. О, милая, мне больно…» А потом был маленький Роджер. Бедный маленький Роджер.
Тристрам вздохнул и поспешил продолжить урок.
Глава 3
Беатриса-Джоанна решила, что, несмотря на натянутые нервы и пульсирующую боль в затылке, она не будет брать успокаивающего в аптеке. И вообще ей больше ничего не нужно от государственной службы здравоохранения, спасибо большое.
Беатриса-Джоанна глубоко вздохнула, словно собиралась нырять, и бросилась в людскую кашу, заполнявшую огромный вестибюль больницы. Смешение разноцветных лиц, черепов, носов и губ — как в зале международного аэропорта. Беатриса— Джоанна протолкалась к выходу и постояла некоторое время на ступенях, вдыхая свежий воздух улицы. Эпоха личного транспорта давно миновала, только казенные фургоны, лимузины и автобусы ползли по улице, забитой пешеходами. Беатриса— Джоанна посмотрела вверх. Неимоверной высоты здания упирались в майское небо, зелено-голубое, с перламутровой дымкой цвета утиного яйца, пестрое и шелушащееся. Пульсирующе-голубая и седовато-сверкающая высота. Смена сезонов была единственным неизменным фактом, вечным возрождением, круговоротом. Но в современном мире круг превратился в символ статичности, замкнутого шара, тюрьмы. Наверху, на высоте по крайней мере двадцатого этажа, на фасаде Института демографии был укреплен барельеф в виде круга и прямой линии, примыкающей к нему по касательной. Барельеф символизировал желанное решение проблемы народонаселения: касательная, вместо того чтобы тянуться в бесконечность, имеет длину, равную длине окружности. Стасис. Равновесие между населением мира и обеспечением его продовольствием. Умом Беатриса-Джоанна все понимала, но тело ее, тело матери, потерявшей ребенка, кричало: «Нет, нет!» Все это означало отрицание столь многих вещей, а жизнь, именем разума, поносилась… Ветерок с моря коснулся ее левой щеки.
Беатриса-Джоанна пошла прямо на юг вдоль длинной лондонской улицы. Величие огромных, головокружительной высоты зданий из камня и металла сводилось на нет вульгарностью рекламы и лозунгов. «Солнечный сироп Глоуголда». «Национальное стереотелевидение». «Синте-глот». Беатриса-Джоанна проталкивалась сквозь толпу, двигавшуюся ей навстречу, на север. Она заметила больше, чем обычно, людей в форме серого цвета — полицейских, мужчин и женщин. На многих из них обмундирование сидело неуклюже, как на новобранцах. Беатриса-Джоанна шла дальше. В конце улицы, словно греза наяву, блеснуло море. Это был Брайтон, административный центр Лондона, если, конечно, береговую линию можно назвать центром. Беатриса-Джоанна устремилась к прохладной зеленоватой воде, насколько ей позволял людской поток, перетекавший на север. Видневшееся в конце этого узкого глубокого ущелья море всегда манило естественностью, свободной ширью, но стоило выйти на берег, как наступало разочарование: примерно через каждые сто метров, вытянувшись в сторону Франции, стояли широкие молы, плотно застроенные офисами и ульями жилых домов. Но чистый соленый бриз дул по— прежнему, и Беатриса-Джоанна жадно пила его. У нее было интуитивное убеждение, что если бы Бог существовал, то Он бы жил в море. Море говорило о жизни, шептало и кричало о плодородии, ничто не могло насовсем заглушить его голос. «Уж лучше бы, — пришла в голову Беатрисе-Джоанне безумная мысль,
— лучше бы бросить тело бедного Роджера в эти бурные воды, чтобы его унесло в море и там его съели рыбы, чем хладнокровно превратить в химикалии и спокойно удобрить ими землю». У нее было невероятной силы предчувствие, что Земля умирает, что море скоро станет последним хранилищем жизни. «Бескрайнее море наделено безумием, шкура пантеры и мантия, на которую нанизаны тысячи идолов солнца…» Где-то она это читала, это был перевод с одного из вспомогательных языков Европы. Море, пьяное от своей голубой плоти, гидра, кусающая собственный хвост. «Море, — произнесла Беатриса-Джоанна тихо, потому что набережная была так же переполнена людьми, как и улица, которую она только что покинула, — море, помоги нам. Мы больны, о море. Верни нам здоровье, верни нам жизнь».
— Что вы сказали?..
Это был стареющий мужчина, англосакс, прямой, румяный, веснушчатый, с седыми усами. В эпоху существования войн его бы сразу же приняли за отставного военного.
— Вы ко мне обращаетесь?
— Простите.
Покраснев под слоем пудры, Беатриса-Джоанна быстро ушла вперед, инстинктивно поворачивая к востоку. Ее взгляд привлекла колоссальная бронзовая статуя, вызывающе торчавшая над Домом Правительства на километровой высоте. Она изображала бородатого человека, одетого в стрргуюмантию, пристально глядящего на солнце. По ночам статуя подсвечивалась прожекторами, служа ориентиром для кораблей. Это был «Человек Моря», Пелагий. Но Беатриса-Джоанна помнила время, когда он был Августином. Говорили также, что ему пришлось побывать и Королем, и Премьер-Министром, и популярным бородатым гитаристом Элиотом (давно почившим певцом бесплодия), и Министром Рыбоводства, и капитаном команды «Священная игра одиннадцати мужчин из Херт-форшира», и — чаще всего и наиболее успешно — великим незнакомцем, магическим Анонимом.
Рядом с Домом Правительства, бесстыдно глядя на плодородное море, стояло приземистое здание поскромнее, в двадцать пять этажей, где находилось Министерство бесплодия. Над портиком здания находился неизбежный круг, целомудренно целующий касательную, а также большой барельеф, изображавший нагую бесполую фигуру, разбивающую яйца. Беатриса-Джоанна подумала, что она заодно может получить там свои «соболезновательные» (какое циничное название!). Это дало бы ей повод войти в здание и побродить по вестибюлю. Вполне возможно, что ей удастся увидеть его, когда он будет уходить с работы. Она знала, что на этой неделе он работает в смену «А».
Прежде чем пересечь набережную, Беатриса-Джоанна посмотрела на спешащую толпу какими-то новыми глазами, возможно глазами Моря. Это были британцы, а если говорить более точно, это были люди, которые населяли Британские острова: евразийцы, евроафриканцы; европо-линезийцы преобладали, яркий свет играл на темных, золотистых, даже красноватых лицах. Ее лицо англичанки, чуть присыпанное белой пудрой, имело цвет персика; такие лица встречались гораздо реже. Этническое деление больше не имело значения, мир был разбит на языковые группы. В мгновение, исполненное почти пророческой силы, Беатриса-Джоанна подумала, что, быть может, ей и немногим таким же, как она, настоящим англосаксам завещано вернуть духовное здоровье и достоинство этому ублюдочному миру? Она, кажется, припоминала, что ее народу уже приходилось делать это раньше.
Глава 4
— Одним из достижений англосаксонской нации было парламентское правление, — провозгласил Тристрам, — что в конечном счете означает правление партии. Позднее, когда обнаружилось, что работа правительства может осуществляться гораздо быстрее без дебатов и без оппозиции, которую— порождало партийное правление, стала осознаваться роль цикла.
Тристрам подошел к синей доске и нарисовал на ней желтым мелом большой неровный круг.
— А теперь, — продолжал он, выворачивая голову, чтобы видеть учеников, — посмотрим, как этот цикл совершается.
Тристрам разделил окружность на три дуги.
— Сейчас мы находимся в Пелагийской фазе. Потом у нас будет Промежуточная фаза.
Его мел утолстил сначала одну дугу, потом другую.
— А та переходит в Августинскую фазу.
Еще одна дуга потолстела, и мел вернулся туда, откуда начинал свое движение.
— Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза; Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза и так далее, и так далее — всегда, вечно. Что-то вроде непрерывного вальса… Теперь нам нужно узнать, какая же движущая сила заставляет это колесо вертеться.
Тристрам серьезно смотрел на класс, отряхивая мел с ладоней.
— Первым делом давайте вспомним, на чем стоит пелагианство. Правительство, находящееся у власти в Пелагийской фазе, придерживается веры в то, что человек способен к совершенствованию, что совершенство может быть достигнуто его собственными силами и что путь к совершенству представляет из себя прямую дорогу. Человек хочет быть совершенным. Он хочет быть хорошим. Граждане общества хотят сотрудничать со своими правителями, а раз так, то нет реальной необходимости иметь механизмы подавления, применять санкции для принуждения их к сотрудничеству. Законы, конечно, необходимы, потому что ни один индивидуум, как бы он ни был лоялен и готов к сотрудничеству, не может точно знать о всех нуждах общества. Законы указывают путь к крайне необходимой модели социального совершенствования, они являются путеводителями. Кроме того, исходя из основополагающего тезиса о том, что гражданин испытывает сильное желание вести себя как воспитанное общественное животное, а не как эгоистичный зверь в диком лесу, предполагается, что законы должны соблюдаться. Поэтому пелагийское государство не считает необходимым громоздить сложный карательный аппарат. Нарушьте закон — и вас попросят не делать этого снова или оштрафуют на пару крон. Ваш неуспех с подчинением закону отнюдь не проистекает из первородного греха, он не является неотъемлемой частью человеческого устройства. Это просто небольшое упущение, что-то такое, о чем можно будет забыть где-нибудь на пути к окончательному человеческому совершенству. Это ясно?
