Юрий Силоч - Союз нерушимый...
— Да, слышал, — упавшим голосом сказал снайпер.
Я прошёл в тесную прихожую с кучей обуви на полу. Скользнув по ней взглядом, я заметил армейские ботинки и увидел, что дверь в комнату резко закрылась.
— Кто там? — я вытащил пистолет и направил его на хозяина квартиры. — Говори!
— Там… Дочь. Моя. У меня есть разрешение! — торопливо добавил он, испуганно глядя на меня.
— Пусть выйдет сюда! — приказал я.
Вышла девочка лет девяти на вид, заставившая меня обомлеть. Она была настолько уродливой, насколько вообще было возможно. Худая, скрюченная из-за костных болезней, на черепе — огромная фиолетовая пульсирующая опухоль, покрытая светлыми и мягкими детскими волосиками.
— Боже мой, — воскликнул я. — Вьюнов, какой же ты мудак. Ты же в Сибири был, какие тебе дети?! Так, принцесса, дай-ка дядя-милиционер посмотрит квартиру, — протиснулся я внутрь, косясь, чтобы хозяин не выкинул какое-нибудь коленце.
Да, пусто. Стены с дешёвыми обоями, полка с цветочным горшком, две кровати — побольше и поменьше, телеэкран-стена, стул, незаметный из-за набросанной одежды, и покосившийся пластиковый шкаф фабрики «Красный плотник». И над всем этим — запах нестираного белья.
— А где наша мама? — ласково спросил я у девочки.
— На работе, — пролепетала она. — А почему ты не в форме, дядя-милиционер?
— Потому что так надо, — улыбнулся я. Вьюнов же всё больше мрачнел. — Смотри, — в воздухе снова соткалась голограмма удостоверения. Девочку это устроило.
— Где ты был сегодня в девять ноль-ноль? — повернулся я к снайперу.
— Ложился спать, — округлил глаза от удивления Вьюнов.
— Это правда? — уточнил я у девочки самым добрым голосом, на который был способен.
— Правда, — кивнула она, пряча глаза.
Значит, интуиция не обманула — и Вьюнов не виноват.
— А папа всё это время был с тобой? — вопрос был задан чисто для проформы, но ответ стал полной неожиданностью.
— Нет.
Я удивлённо приподнял брови и взглянул на Вьюнова, который изрядно занервничал.
— Что-о? — посмотрел он на дочь. — Чего ты выдумываешь? Я же лёг с тобой, колыбельную спел.
— Тише! — рыкнул я на него. — Не дави на ребёнка. Где был папа? Он куда-то ходил?
— Да. Лёг. А потом встал и куда-то пошёл…
— Михаил Алексеевич Вьюнов! — отчеканил я, поднимая пистолет. — Вы арестованы за убийство депутата Золотарёва. Я даю вам пять минут на то, чтобы одеться!
Девочка, услышав металл в моём голосе и увидев напуганного отца, захныкала.
— Но ведь я был с тобой, — дрожащим голосом говорил Вьюнов. — Она маленькая и у неё опухоль! Она может ошибаться. Может, ей приснилось!
— Мы проверим вас на детекторе лжи и всё выясним. А пока… Четыре минуты!
— А жене… можно? — спросил свежеиспечённый арестант, глядя на меня с так хорошо знакомой всем КГБ-шникам смесью страха и ненависти.
— Мы сообщим сами, — буркнул я и кивнул на пистолет. — И помни. Без глупостей. Снайпер… — я вызвал Палыча и кратко пересказал ему случившееся.
— Хорошо, — сказал он. — Обыск на подходе, «воронок» тоже. Можешь ехать домой. Хороших выходных.
2
Пик. Пик. Пик. Пи-ик.
— Московское время — девять часов, — произнёс диктор, тщательно копировавший интонации Левитана. Стена-экран включилась, зазвучала старинная мелодия заставки — хорошо всем известный фрагмент из «подмосковных вечеров».
Я негромко выругался и запустил подушкой прямо в изображение ярко освещённого солнцем Кремля.
— Солнце красит нежным светом… — не обратив внимания на мой бунт, захрипела и затрещала древняя аудиозапись.
Какой-то высоколобый учёный выяснил, что поздние пробуждения вызывают лень, апатию и, как следствие, тоску из-за того, что жизнь проходит мимо. Такие чувства были свойственны лишь зажравшейся довоенной буржуазии и советскому человеку были не нужны. Наш человек должен быть весел, жизнерадостен, как фокстерьер, и постоянно чем-то занят — не то не дай бог начнёт думать.
Я тяжело вздохнул и понял, что очередной раунд остался за ненавистной техникой. В этот раз я не подготовился: стена уже выдерживала тапки, металлическую кружку, хрустальную вазу, пустую бутылку и кота — что ей какая-то подушка?
Кстати, о коте. Кровать прогнулась, заскрипели пружины, от мурчания комната мелко завибрировала, и мне в лицо несколько раз ткнулся прохладный гладкий нос.
— Отвали… Сейчас я встану… Да отстань же ты, зараза, — бубнил я, морщась, и, в конце концов, Манька, он же Иммануил, громко и презрительно фыркнул. Ощущение было такое, словно я попал под чих здорового мужика.
— Фу! — я подскочил на кровати и увидел, как в полутьме квартиры в сторону кухни удаляется гордо поднятый чёрный пушистый хвостище. Дополненная реальность включилась и повесила у меня перед глазами безмятежно пустой ежедневник. Большая редкость для сотрудника КГБ.
— …Страна моя! Москва моя! Ты самая люби-ма-я… — допел экран и провозгласил: — Доброе утро, товарищи! Начинаем утреннюю зарядку!
Ненависть к экрану немного сглаживало то, что вместе со мной вынужден страдать практически весь часовой пояс, исключая, разумеется, тех, кто работает в ночную смену.
Широко зевнув, я уселся на кровати, яростно протёр глаза от сухарей и скомандовал поднять жалюзи. Они со скрипом поползли вверх, открывая вид на безоблачно-синее небо и впуская в комнату яркий, но болезненный свет осеннего солнца. Он красиво высвечивал каждую пылинку в воздухе и украшал мою унылую берлогу — скомканные вещи, полуразобранные электроприборы, паяльник в полной пепельнице и пустые коньячные бутылки повсюду. Кремль на экране пропал, продолжилось воспроизведение старого чёрно-белого фильма, который я смотрел перед сном. Американский, между прочим, и жутко незаконный. Простому смертному за него могли бы и антисоветчину впаять. К счастью, моя трудная работа предполагала некоторые вольности и послабления.
— Начинаем утреннюю зарядку! — после этой фразы обычно начинала играть музыка, и хриплый голос из далёкого прошлого пел «вдох глубокий, руки шире, не спешите, три-четыре».
Но я, вместо рекомендованного Партией и Правительством размахивания руками, пробурчал что-то недовольно-сонное и пошёл в ванную. Из зеркала на меня взглянула жуткая рожа: какой-то странный мужик, худой, заросший щетиной с проседью, постаревший до срока. Лицо было мне знакомо лишь отдалённо, но я знал, что бритьё, умывание и чистка зубов всё исправят.
Через пятнадцать минут я уже наслаждался синтетическим кофе, в котором не было кофе, сигаретой, в которой не было табака, и бутербродом, где в масле не было масла, а в колбасе — мяса. Хорошо хоть хлеб был нормальным, а не из опилок. Под ногами огромный чёрный котище довольно хрустел сухим кормом. В каком-то смысле мы с ним питались одинаковой синтетической дрянью, только он, видно, получал куда больше удовольствия.
Я прикидывал, чем можно занять ленивый день, когда услышал самый непривычный звук из всех — звонок в дверь, едва не заставивший меня подпрыгнуть от неожиданности. Манька тоже отвлёкся от миски, поднял морду, сделал большие глаза, посмотрел на меня и издал вопросительное «мр-р».
Беспокоить меня могли только по одному поводу — в отделе что-то случилось, — но почему не позвонили? Предчувствуя неладное, я нахмурился и пошёл открывать. Проскочила мысль прихватить пистолет, но я её отогнал: кто вообще в здравом уме полезет к комитетчику? Лишь добравшись до двери, я сообразил, что всё ещё не оделся и стоял в «форме номер раз» за исключением противогаза.
— Здравствуйте! — уверенный высокий женский голос полоснул металлом по ушам. В следующую секунду его могучая обладательница заняла своим телом весь дверной проём. Синий форменный пуховик Департамента Генетического Наследия лишь усиливал впечатление — и без того валькириеподобная барышня выглядела просто необъятной. На красном несимпатичном лице застыло деловое выражение. У ног стоял громоздкий переносной холодильник, похожий на бидон для молока.
— Давайте всё! И распишитесь, — приказала она, проецируя оранжевую голограмму маршрутного листа перед моим лицом.
— Эй-эй! — я отступил вглубь квартиры, не выдержав напора. — Ничего я вам не дам. Идите вон отсюда.
— Что значит, ничего? Как это ничего? По какому праву вы меня прогоняете?
— Потому что ничего! — раздражённо сказал я. — Это моё личное дело. Вас вообще не должно было тут быть. Вы ошиблись квартирой. До свидания.
— Нет, это не ваше личное дело! — с её тоном можно было командовать батальонами. — А государственное! Я должна тут быть! Есть план! Последний пленум дал задание перевыполнить его на пятнадцать процентов! Вы — здоровый мужчина, всё ещё способный…
— Спасибо, я польщён.
Перебитой на полуслове «доярке»-ударнице хватило секунды на то, чтобы захлопнуть рот, перегруппироваться и снова пойти в атаку.
