Александр Етоев - Человек из паутины

Лёля смотрела на Машеньку распахнутыми настежь глазами, и той вдруг стало неловко за все эти застольные откровения. Машенька улыбнулась Лёле и сказала, будто оправдываясь:

– Красивым просто, красивые мужика красотой берут. А у нас, у некрасивых, один инструмент – пизда. Пока мужика в постель с собой не положишь, он от тебя нос воротит и всех баб, которых видит, глазами трахает.

– Значит, тебе нужен мужик? А как же любовь? Ты только что про любовь рассказывала.

– А разве любовь без этого самого бывает? Без постели? Без этого вкуса нет. А без вкуса и запаха только ангелы, наверное, живут.

– Для меня мужчины вообще непонятные существа, – кивнула Медсестра Лёля. – Я их, правда, почти не знаю… нет, ты только не подумай, что у меня в жизни мужиков не было, мужики были, но меня к ним не потому тянуло, что очень хотелось, просто я пыталась понять, что в них есть такое, чего в нас, в женщинах, нет, понимаешь? Я и тянулась-то всегда именно к этому – к тому, чего нет во мне, а у мужчин есть. И мне все равно, высокий этот мужчина, низенький, седой, лысый… Лысый, конечно, хуже, но все равно. Ты мужьям когда-нибудь изменяла? – неожиданно спросила она.

– Изменяла? – Машенька пожала плечами. – Первому – нет, первого я любила. Второму и Ульянову – изменяла…

– Ну а как это – изменить мужу?

– Плохо это, плохо и стыдно. Изменяют ведь отчего – от равнодушия и сердечной тоски. Чувствуешь, что жизнь дает трещину, вот и прыгаешь голой жопой в сугроб не глядя. Иногда, правда, бывает по глупости. Но и по глупости – тоже плохо.

– Светка, моя подруга, мы с ней вместе в Красноярске работали, так она своему мужу как изменила. Раз увидела из окна, муж ее из такси выходит, достает из дипломата палку* колбасы «Сервелат» и жрет ее в одно горло. Пока палку до конца не сожрал, домой не двинулся. Светка тогда: ах так? Раньше, значит, все в дом тащил, а теперь из дома? Взяла и на другой день изменила ему с соседом. А после вообще к соседу переехала жить.

(* Сноска: в России колбаса в штучном эквиваленте измеряется палками; точно так же палками измеряется число оргазмов у мужчины в процессе совокупления с женщиной («Три палки ей бросил»). Вообще, в России существуют очень странные единицы меры различных вещей. Игральные карты, например, меряются колодами, черный хлеб когда-то мерили батонами, потом эту меру стали называть «кирпичами». Пиво и носовые платки – дюжинами, полотно – штуками. И т. д. Хорошо бы когда-нибудь составить словарь таких мер. Забавная бы получилась энциклопедия.)

– Бывает, – сказала Машенька.

– А я думаю, дура она была, Светка. Ну, сожрал он эту колбасу, ну, приперло – с кем не бывает. Не бросать же из-за этого мужа!

– Слушай, – сказала Машенька, – у меня тут есть немного ликера. Хочешь, в чай его добавим, для запаха?

– Лучше так: чай отдельно, ликер отдельно. Знаешь, как я первый раз мужчину узнала? Я в начале девяностых ходила пешком в Китай, работала челноком. Из Красноярска через Читу доезжала до Приаргунска, а там – ноги в руки и как получится. Ни виз не было, ни знакомых: как лазутчик, переходила границу – сперва туда, потом, уже с товаром, назад. Ходила часто, и всегда всё удачно, но вот однажды… Короче, туда-то я перешла нормально – закупилась, упаковалась, иду обратно. Я ж не знала, что в это самое время с пограничной заставы сбежал солдат. С автоматом, застрелил сержанта и двух товарищей, с которыми выходил в наряд. И все думали, что он подастся в Китай, поэтому граница в тот раз охранялась особенно строго. Я иду, ни о чем не знаю – перешла речку, затем другую, прошла знакомый рыжеватый лесок, перешагнула через колючую проволоку – вот тут-то меня погранцы и взяли. Два молоденьких пограничника и собака Алый…

– Пограничные собаки, они же злые. Я б, наверно, со страху сдохла.

– Короче, потом ребята проводили меня до шоссе, остановили машину, товар мой помогли погрузить… Так я в первый раз имела мужчину, даже сразу двух, по очереди. Ничего, мне понравилось. Сначала было больно, а потом хорошо, привыкла. Собака только очень мешала, ревновала, наверное. – Лёля бросила взгляд на ходики, тикавшие тихо на подоконнике, затем лукаво посмотрела на Машеньку. – А хочешь я тебе расскажу, как я делала минет?

Я в Сибири на одном месте никогда не сижу. У нас, тувинцев, по всей Сибири сплошные родственники. И по Оби, и по Енисею, и на Байкале. Одним летом я ездила навещать родню в низовья реки Оби, неподалеку от Салехарда, на речку Мокрую. Там у них хорошо, спокойно – главное, такое свойство местной природы, что ни клопов, ни тараканов не водится, специально даже, говорят, завозили, а они соберутся в стаю и оттуда обратно, берегом, за Самаровский ям, это от Березова километров еще двести пятьдесят. Правда, там у них и лягушек нет, одни ящерицы, так что вечером тихо-тихо, только рыба на плесу плещется. Они рыбой, в основном, и живут и на рыбу, в основном, промышляют.

А уж птиц там по озерам да по болотам – в глазах черно. Гуси, лебеди, казарки, чагвои, турпаны, сынги, чернеди, соксуны, полухи, гоголи, свищи, савки, чирки двух родов, селезни, крохали, лутки – это те, которых в пищу употребляют. А еще сукулены, гагары, турухтаны, стерки, журавли – всех названий-то не упомнишь, так их там много. Даже в Торгалыге, у нас в Туве, такого разнообразия я не видела.

Но это еще не самое удивительное. Самое удивительное, это когда мы на моторке на Обскую губу плавали. Вот где рай так уж рай, другого слова не подберешь. Представляешь, стоят на берегу друг от друга неподалеку островерхие ненецкие дома-чумики, а рядом такие же, но челдонские, юракские, хантыйские, нганасанские, и детки вокруг бегают вперемешку, играют в свои детские игры. И никто-то там на них не орет, никто никого не гонит, слов ругательных там вообще не знают, а подарки какие друг другу дарят – залюбуешься, такие красивые. Мне штаны ровдужные подарили, хорошие, без всякого затыкания, и платье из цветных лоскутков и со вставочками из неплюевой кожи. Там мужья приезжают с промысла, а жены их разденут, накормят, положат мужью голову себе на колени и ищут в голове насекомую – да не глазами, не как везде, а ощупью, так ласково, мягонько так. И насекомую когда в голове найдут, сразу в рот ее без всякой брезгливости, потому как те нательные паразиты человека едят без милости, вот и их за это жестокосердие тож без милости кушать надо.

Я там даже запахи полюбила, не то что у нас, в Туве. В Сергек-Хеме, в рыболовецком совхозе, когда пыжьянов и кунжей промышляют, там воняет на всю тайгу. А здесь запахи вроде те же, и все равно как-то сладко дышится, да и мухи не такие остервенелые. Правда, ветер такой бывает, что рыбу прямо из черной воды выхватывает и та рыба людям в окошки бьется.

Теперь слушай, расскажу про минет. Выхожу я как-то на обский берег, он зеленый, в купырях да ромашках, а вдоль берега коровы пасутся – с белыми медведями наравне. На Оби, на Енисее, вообще на Севере белый мишка, считай, как дворовый скот, он с коровой никогда не воюет. Потому что есть ему запрещение от мощей святого Василия Мангазейского, чтоб медведи, значит, скот не губили. Я гуляю, слева вода дымится, а в воде на песчаной отмели, вижу, греются на солнце белухи. Знаешь, кто такие белухи? Это полузверь, полурыба, но скорее все же белуха зверь – рыбьего в нем менее чем зверёвого. Лежат такие большие, ласковые, а одна лежит ко мне ближе всех, на спину перевернулась и млеет. Я к ней ближе, она сопит, свои ласточки на груди сложила, как красна девица, будто стыд свой от меня прячет. Я ей: «Тихо, – говорю, – я не страшная», а сама ее по брюху всё глажу и мурлычу что-то из Валерия Ободзинского. Только, чувствую, в районе хвоста вылезает у нее что-то острое, что-то в венах, киноварных прожилках и похожее на бычачий уд…

– Уд? – услышав непонятное слово, удивленно спросила Машенька.

– Хуй, – мгновенно перевела Лёля со старинного на современный язык. Затем продолжила свой рассказ.

…Вылезает и набухает всё, набухает, и тянется ко мне, и подрагивает, а в маленьком белужьем глазке такая стоит любовь, что в сердце у меня, как в замочке, кто-то будто ключиком повернул, и я не удержалась и это сделала. А после губы платочком вытерла и поцеловала белуху в веко. Оно соленое у нее, ее веко-то, и нежное, как у маленького ребенка.

Чай остыл, настолько этот Лёлин рассказ увлек и заворожил Машеньку. Она сидела ни жива ни мертва и даже прослезилась, расчувствовавшись. Лёля пригубила ликера.

– Давай, – вдруг сказала она, – ты будешь моей помощницей, когда я Ивана Васильевича от болезни лечить начну?

– Хорошо, – согласилась Машенька. – Ты не думай, я баба схватчивая. Это только в подвале я испугалась, потому что не люблю темноты. А так я ничего не боюсь – ни трупов, ни милиционеров, ни привидений. Я вот думаю, а вдруг его сглазили? Или, может, хомут надели?

– Хомуты, ворожба, заломы – всё это болезни пустяшные и убираются за одну минуту. Вот когда сердечное потрясение – это уж действительно катастрофа.