Юлий Буркин - Всё будет хорошо
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
00:01
…ты что, каменный?..
Рука соскользнула. Пот? Ерунда! Потных Артур Чисоев хватал и бросал на раз — привык за годы тренировок. Старая привычка никуда не делась. Но крашеного медбрата словно натерли маслом. Твердый, горячий, гладкий — не уцепиться.
Медбрат, подумал Артур. Нет-брат.
Недобрат.
Сгинул плащ, похожий на халат. Противник был в борцовском трико, красном, как язык пламени. Артур тоже был в трико: темно-синем. Он не удивился: некогда. Трико? Арена? Все правильно. Артур шел к брату, а медбрат стоял на пути.
Такие дела.
Рывком медбрат сократил дистанцию: сбивая руки, проходя вплотную. Артур вывернулся чудом. Нырнул, скользнул за спину, но медбрат, гори он огнем, оказался на диво проворен. Борцы замерли: каждый, сильно наклонившись вперед, успел обхватить соперника за шею, вцепился мертвой хваткой. Теперь свободные руки борцов плели сложную силовую вязь, пытаясь выиграть второй захват — беспощадный, единственно верный.
Вокруг гигантской чашей распахнулся многотысячный стадион.
…первые секунды поединка. Они вскрывают знание о сопернике, как консервный нож — банку. Чтобы рассказать о себе, соперник должен сопротивляться. Самые страшные, самые опасные — те, кто не сопротивляется. Ты делаешь все, что хочешь, пьянея от безнаказанности. Все! До последней, убийственной секунды, когда понимаешь: вот, ты подписал себе приговор, и обжалованию он не подлежит.
Поясница. Колени.
Плечи. Локти. Живот.
Скорость и резкость. Сила и реакция.
Мышцы и связки. Суставы и сухожилия.
Тело дралось, как солдат в рукопашной. Тело знало, что смертно, уязвимо; плевать оно хотело на это подлое, предательское знание. Ничего не болело. Все служило верой и правдой.
Захват!
Захват, вход, бросок — настоящий, амплитудный, на пять баллов. Без разведки, нахрапом. Такое удавалось, и не раз, особенно с наглецами, любящими форс. Этот из позёров, может попасться.
Захват!..
Ты что, каменный?
00:02
…почему ты не застрелился, Артурчик?..
На трибунах взрёвывала толпа.
Зрители приветствовали каждую удачу медбрата — и разочарованно смолкали, когда Чисоеву удавалось выйти сухим из воды. Вопли мало смущали Артура. Его мучило другое: от соперника резко пахло коньяком. Голова шла кругом, и Чисоев не сразу обратил внимание на главное нарушение правил.
Судьи на арене не было.
Скользкий удав с пятизубой пастью извернулся, нырнул подмышку. Обвил, обхватил. Чужое плечо ударило в грудь, ниже ключицы. Не соскочить, понял Артур. Он пошел навстречу: легко, покоряясь чужой силе. В последний миг, уже отрываясь от земли, толкнулся ногами — увлекая медбрата за собой, скручиваясь с ним в единый клубок, ком мышц и ярости.
Чаша стадиона завертелась, слилась в разноцветный калейдоскоп. Цвета были блеклые, как в старых советских фильмах, снятых на пленке Шосткинского ПО «Свема». В смазанной круговерти, окнами во вчерашний день, выделялись резко обозначенные, знакомые лица. Вика. Ксюха. Маленький Вовка. Александр Петрович. Девочка Таня с огромным букетом.
Единственные, кто не кричал, подбадривая медбрата.
В проходе меж секторами, в пяти шагах от арены, замерла бронзовая статуя. Позади нее горячий ветер вздымал пыль, гонял по ступенькам шуршащий мусор: конфетные фантики, обертки от мороженого, билеты. У Артура слезились глаза. Он никак не мог рассмотреть: кто стоит в проходе? Отец? Брат? Бронза, припорошенная пылью?
Камень загораживал дорогу.
Камень, от которого несло коньяком.
…камень.
Памятный валун, сгоревший там, во дворе, за спиной, сведенной от напряжения в крутые узлы; восставший из пепла. Под руками, в захвате, плечом в плечо — камень, камень, камень.
И шепот — гулкий, эхом бьющий в виски:
— Почему ты не застрелился, Артурчик?
Это не борьба. Это работа каменотеса. Грузчика. Древнего, мать его, грека, о котором рассказывал школьникам Александр Петрович. Грек катил камень в гору: день за днем, вечность за вечностью, зная, что ноша сорвется обратно, что придется спускаться и начинать все сначала.
Греку повезло: его камень молчал.
— Почему ты не застрелился? Боишься пули? Тогда удавись в сарае. Тут есть подходящий. И веревка имеется, крепкая, нейлоновая. Я еще утром подбросил…
Не слушать. Отрешиться, как от утробного воя трибун. Запретить чужому бормотанию иглой прошивать мозг. Отключить память. Погасить бешенство.
Ломать! Ломать!..
— Почему ты не покончил с собой, Артурчик? Ада боишься? Он тебе обеспечен: хоть так, хоть так. Чего ты ждешь? Хочешь уйти в компании? Завтра умрет твоя дочь. Задушит сына, выбросится из окна...
Пальцы скользят по камню. Ищут трещинки, сколы. Зацепиться бы! Он-то думал бороться с человеком, обычным крепким парнем, широкоплечим, с мощной шеей...
— У нее девятый этаж, верно? Спаси ее от ада, умри сам!
Артур закусил губу, плеснул силой в налившиеся сталью руки.
Ломать!..
00:03
…ты же мужчина!..
Медбрат всей тушей навалился сверху. Прижал к ковру — к земле, к раскаленному песку пустыни, скрипящему на зубах:
— Почему?!
Камень обрушился с боков, сомкнулся, сдавил. Хлестнул серой кипенью:
— Ад! Ад для самоубийц!
Сбилось дыхание. Желтизна разлилась под веками. Сейчас перевернет, понял Артур. На лопатки, вбивая в ковер, гася сознание. Взгляд скользнул поверх чужого плеча, мимо камня — на бронзу. Шамиль, увидел он. Шамиль… Прижизненный памятник чемпиону Чисоеву, Шамиль стоял без движения, с живыми, налитыми болью глазами.
— Вечные муки! Возьми их себе, ты же мужчина!..
Артур зарычал. Ответ клокотал в глотке, отказываясь превращаться в слова. Натянулись, готовы лопнуть, мышцы и сухожилия. Кости едва не вывернулись из суставов. Плотный коньячный дух, казалось, пропитал воздух. Борцы, зрители, стены — все потело коньяком.
— Брат! Ломай его!
Крик вспорол гул стадиона с хрустом, как нож — спелый арбуз.
— Ломай!
Бронза осталась бронзой. Она сдерживала сопротивление тела, не давая Шамилю кинуться на арену, но с голосом бронза не справилась. Артур видел, как напряглись жилы на шее Шамиля, как раскрылся рот — и по серым губам побежали тонкие, кровоточащие трещины
— Ломай, да! Ты же мужчина!
Бушевали трибуны, приветствуя медбрата. Бешеный водоворот затягивал на дно. Единственная точка покоя в кипящей воронке — бездвижный, кричащий Шамиль.
Точка покоя.
Точка опоры.
Артур стиснул зубы. Выгнулся, опасно подворачивая правый локоть. В плечевом суставе хрустнуло. Медбрат без труда вернул преимущество, но Артур успел подогнуть ногу, уперся коленом в каменный живот. Сейчас, подумал он. Сейчас…
Паук-многоножка боком пошел по арене.
— Ломай, брат! Сделай его!
Стадион замолчал. В густой, душной тишине Шамилю вторили новые голоса. Женщины, ребенок, старик:
— Ломай!
— Почему ты не застрелился? — прохрипел медбрат.
Тиски из гранита. Вопль измученной плоти.
— Почему?
Надо было бросать сразу. Через себя, как он и собирался. Артур промедлил долю секунды, жалкое мгновение. Теперь было поздно.
— Почему?
Бедро пронзила боль: черная, страшная. Перед глазами распахнулась ночь. В ней вспыхивали колючие звезды.
— Почему?!
00:04
…раз ты просишь...
В ночи под звездами Артур улыбнулся медбрату. Ты сломал мне бедро? Радуйся. Но сейчас у тебя заняты руки. Переворот, всем телом, с упором на здоровую ногу. Бедро взорвалось адской болью, когда Артур оказался сверху. Лопатки соперника впечатались в ковер.
— Держи, брат! Не отпускай!
— Не отпущу, — согласился Артур.
Или только подумал?
Лицо медбрата побагровело. Артур не душил его. Знал: удушающие — запрещены. Пусть на этом стадионе пахнет коньяком, пусть нет судьи — правила есть правила. Он просто держал, обхватив соперника, сдавив подреберья ногами, сломанной и здоровой, не давая как следует вдохнуть.
— Почему?!
Артур держал. Молчал.
— Почему?..
И еле слышно, задыхаясь:
— Отпусти меня…
— Хорошо, — согласился Артур. — Раз ты просишь.
01:01
…дети выросли...
— ГОРЕ ТЕБЕ, РАБ НЕПОКОРНЫЙ, ЖЕСТОКОВЫЙНЫЙ!..
Золото хлебного поля — от горизонта до горизонта. Пыль узкого проселка. Звон летнего зноя.
— ИСТИННО ГОВОРЮ: ПРОКЛЯНЕШЬ ЧАС РОЖДЕНИЯ СВОЕГО!..
По проселку идут трое. Шагают, не торопясь, но и не мешкая: парень в джинсовом костюме и кепке с длинным козырьком, широкоплечий подросток в школьной форме (плоские желтые пуговицы, уродливый воротник) — и мальчишка лет семи: темноволосый, гибкий, черноглазый.
