Федор Метлицкий - Остров гуннов
20
Все стало возвращаться на круги своя. Борцы за старину, жаждущие выжить, спасти себя и близких, объединились против жаждущих изменить мир. Гуннов испортил не только квартирный вопрос, но и их история.
Новый правитель Теодорих II установил справедливые законы, так и не поняв, что нельзя никого обязать выполнять то, чего можно добиться только долгой работой воспитания и образования лохматого гунна, глубоко погруженного в предрассудки.
Он упразднил «кормление» старейшин провинций, пересажал большинство управляющих за коррупцию. Но ее не убывало и, наконец, коррупция пронизала все сверху донизу.
Никак нельзя было повернуть старую систему образования. Она оставалась направленной на воспитание среднего стандартного и безопасного гунна, прикрываемого классически-прекраснодушными идеями.
Нужны были эффективные менеджеры, и появились новые олигархи, заменившие старых: владельцы железных плавилен, железорудных копей, издательств со станками Гутенберга, студий с проекторами движущихся теней, зрелищ и «позоров», земель с пастбищами и скотом. Новая элита стала плодить свои династии из самых надежных – членов семьи и родственников.
Теодорих был встревожен. Поставил себя вне соратников. Что впереди? Неужели останется с тремя четвертями послушного населения, глядящего ему в рот и ждущего благодеяний? Итак уже ворчат: «Шаньюй не наш. Он из остготов».
Сначала человечество осваивало небо, как дети осваивают дивную игрушку. Древние египтяне, народы майя видели в небе свой Дом после смерти, настолько хорошо знали небо и лечили по звездам, что до сих пор поражаются их знаниям, кое в чем превосходящим астрономию моего будущего. Потом стали осваивать устройство государств, породив науки об экономике и другим сторонам жизни. И только потом – стали познавать отдельную человеческую личность, гораздо более сложную, чем все представления о ней.
Раньше у гуннов было упоение общего марша за добычей. Идущих не в ногу добивали на месте.
Теперь, после гибели старой родины гунны стали отделяться друг от друга, от понуждающей общности, каждый хотел остаться один. Вырабатывалось самосознание личности, которая в идеологии моего будущего стала главной. Каждая «личность» оказалась в своем футляре, прячась от реальности, видимой чем-то большим, властным и непререкаемым. И эта отдельная замкнутость делает гунна бирюком, эгоистом, не видящим других, даже с манией величия и скрытыми патологическими процессами, отшатывающимся, когда до него дотрагиваются. И сам чувствует свою монструозность.
Справедливо будет сказать, что это особенно развито у гиксосов, у гуннов – в меньшей степени.
Неискоренимая национальная черта – хватательный рефлекс на все, что плохо лежит, снова ожил, вернее, никогда не исчезал в гуннах. И население тихо занималось само собой, задавленное олигархической властью, которая тоже занималась сама собой.
Из новой преображенной жизни гуннского общества явно выделились два полюса, старый верящий в Священный Пень, и новый – полюс свободы.
У «неоградных» явно обнаружился зарождавшийся тогда романтизм. Думали, что возникнет новая раса, если не погибнем. Но повторялись какие-то коренные ошибки, не позволяющие вырваться в новый мир, где народы в великую семью соединятся.
Власть восстановила притягивающее быстрым результатом «ручное управление», сладостное любому, кто взобрался над массой. Тео, похоже, пошел по пути прежнего шаньюя. Снова стали править чиновники.
Труд наемного чиновника во власти безвозвратно отдалился от насущного усилия подданных продлить само существование. Приданная ему махина власти, управляющая страной, неизмеримо расширяла его мозги и возможности, но только в одну сторону. Не стало другого побудительного мотива для работы, кроме извлечения выгоды из хлебного места. И вдохновляла только сладкая возможность обладать могущественными бумажками, на которые можно приобрести головокружительное «все».
У гиксосов после катастрофы тоже произошли революционные изменения, правда, в другом направлении. Нельзя сказать, что там специально стали заботиться о народе, но само новое развитие приводило к тому, что он был свободен в выражении социальных устремлений, и это происходило как бы само собой, без специальных социальных программ. И люди, надеясь только на себя, не бедствовали, и богатые были не так богаты, чтобы вызывать зависть.
Я поражался: почему законы гиксосов действуют сами по себе? Почему там даже нет принятого у нас закона против бранных слов, а они не матерятся? В ответ на гунново: «Я тебя сейчас трахну, по самое некуда!» гиксос только презрительно оглядывал его, брезгливо отстраняясь, или молча вынимал самострел. Какое дивное средство воздействия на объект на расстоянии, когда прицеливаешься в самодовольное мурло, нажимаешь курок, и оно падает навзничь!
* * *Последователи относились к Экополису иначе, чем я, – как к материальному Эдему. Казалось, идеи гиксосов завладели нашим сообществом. Они всегда берут на вооружение все новое, превращая его в потребительскую ценность.
Я не подумал о том, во что выльется моя идея. Что будет, когда окрепнет наше сообщество? Настанут такие же осложнения, как в древнегреческой демократии, которая вылилась в диктатуру тиранов, в империю, рациональное Возрождение, а потом тоталитаризм, и новую демократию потребителей. Страшная девальвация идей! То есть, повторится история.
Власти еще не понимали, что это будет бренд, приносящий прибыль.
И я снова оказался в одиночестве, терял способность озарения и порой погружался в прежнюю невыносимую заурядность существования. Это была жизнь без мыслей, отчего было пусто, и хорошо целиком отдаться работе, писать послания к народу, и вообще ясно действовать. Тогда я был отличным работником.
У нас с Эдиком ощущалось охлаждение.
– Это не сомнения, Эдик, – говорил я. – У меня ощущение неполноты того, что мы делаем. Мне трудно и больно узнать, что это не то, что мы хотели. У вас, в чистоте ваших глаз – упоение иллюзией свободы. А дальше что?
– Это бесконечно. Как бессмертие.
– А я скажу, что будет. Зияния пустоты между людьми и событиями, вызванные разделенностью всех и недоверием ко всему, – вот что позволяет одним править куда повернет дышло, а другим отгородиться, думая, что их не касается. Пустой круговорот истории.
– Люди не разделены, хотят того же, что и ты.
– Почему же тогда невозможно ничего изменить?
Как жить в отчуждении даже внутри собственной семьи, видеть раздрай внутри трайбов – один лишь потребительский интерес. В холоде дерущихся явно и скрытно настороженных племен, занятых лишь своими интересами. А что такое глухой забор между бедными и богатыми, начисто забывшими, как это быть бедным? Мы не можем даже победить местечковый интерес филиалов нашего движения в провинции, нацеленных на навар и не желающих отдавать взносы, мол, еле перебиваемся сами. Здесь нужно другое, может быть, неподъемное при нынешнем состоянии умов.
– Это ты отчужден! – возбужденно косил глазами Эдик. – Ты и способствуешь зиянию пустоты между людьми.
– Как это?
– Люди чувствуют твое отчуждение от них, оттого и они отчуждены от тебя. Недоверие – вот что разрушает, увеличивает пустоту.
– И равнодушие к тому, что не для себя. Но, может быть, так установлено природой, так будет всегда?
– Нет, ничто не стоит неподвижно! – закричал Эдик. – Все дело в процессе, пусть долгом. Я умру, если все останется по-прежнему.
Пан, поворачиваясь тяжелым телом, пытался примирить меня с Эдиком:
– Ние ще верим тебе, всичко идет своим путем.
– У нас большая сила, – тонким голоском пел Алепий, вскинув козлиную бородку, худой и изворотливый телом. – У каждого есть талант, надо только разглядеть.
От него ушла жена, оттого он смирился и стал прощать всем.
– Ты постарел, – горячился Эдик.
– Может быть. Чтобы превратить тяжелые материальные частицы в энергию, нужно много понять в устройстве мироздания. Дойти до телепортации. Найти кротовые норы для выхода из нашего антропоцентризма. У нас же не хотят даже самопознания.
Окружающие снова перестали понимать выходца из другого мира. Мой помощник Пан не признавал философских изысков «духовных нобилей», но наш казначей Алепий смотрел восхищенно, он увлекался мистическим.
– Нам все время кажется, что у тебя фантастический взгляд, – удивлялся Эдик. – Но в нем есть точное попадание в будущее. В сущности, мы думаем одинаково.
– Только ты веришь в иллюзию преодоления отчужденности. Тебе достаточно увидеть бессмертие даже в миге любви. А мне этого мало.
– Нельзя смириться с жизнью, надо умирать в полете. Даже если случится всеобщая катастрофа.
Я вздохнул.
– Вы чувствуете опасность в авторитаризме, отсутствии развития и так далее. Я же вижу угрозу катастрофы для всех и борцов за развитие, и защитников устоев. Вы видите страдания зашоренных традицией, а я – всеобщую гибель, если мы не изменимся.
