Марина Дяченко - Пандем
«Твоя мама считает, что я тебе потакаю».
– А ты скажи ей, что я уже сплю.
«Знаешь, что бывает с врунами?»
– Что?
«Шутки окончены, Иванна. Марш под душ – и в постель».
* * *Костя Олененко сидел за низким столиком в ворсистой мягкой комнатке. Всё здесь было ворсистым и мягким: ковёр, занавески, широкая постель; на бархатной скатерти нежно-персикового цвета стояли полные влаги бокалы, и от фигурно разрезанных фруктов поднимался соответствующий моменту аромат.
После появления Пандема Костя не изменял жене почти три года – три долгих мучительных года, полных стыда и сомнений. Всё решилось после встречи с Агатой – той самой, что сидела сейчас напротив, пожёвывала комочек смолы из оранжевого пакета (оранжевый цвет на пачках сигарет и блоках жвачки предупреждал о возможном наркотическом действии) и блаженно щурилась на огонёк ароматической свечи.
Десять лет назад Агата была обыкновенной семнадцатилетней проституткой. Её звали Зойка, и она была уверена, что только тяжёлая жизнь и необходимость кормить себя привели её в это ужасное место – на панель.
Тогда Костя не был с ней знаком. Тогда у него была Мышка, милейшая девочка-студентка, к которой он ездил в общежитие, пока жена думала, что он перегоняет машины, или находится в деловой командировке, или ещё что-то.
Пришёл Пандем, и необходимость зарабатывать на жизнь древнейшим способом отпала. Зойка-Агата поступила в какой-то техникум, но творческая учёба на благо человечества перестала занимать её уже на вторую неделю. Она пыталась стать танцовщицей, певицей, воспитательницей, наездницей, фотографом, модельершей; все занятия скоро надоедали ей, и с неожиданной тоской вспоминались те дни, когда в коротенькой юбчонке и высоких сапогах она стояла на обочине оживлённой трассы, ледяной ветер прохватывал её сквозь колготки-«сеточку» до самого нутра, а впереди была неизвестность: заплатят – не заплатят, изобьют – не изобьют…
Тогда Костя тоже не был с ней знаком. В его жизни наступила унылая «послепандемная» пора – физическая близость с женой была «обязанностью», хотя и «супружеской», а увязаться вслед за лихой длинноногой девочкой на улице на позволял стыд. Костя стеснялся Пандема!
Как может он изменить жене в чужом присутствии? Пусть бесплотном – но оттого не менее явном, вездесущем? И как потом он вернётся домой, станет врать жене, а Пандем в это время будет слушать – и молчать? Его молчание будет, как крышка канализационного люка на плечах, Костины нервы не выдержат, он во всём признается Даше… А Даша…
Тем временем Зойка-Агата встретила старую приятельницу, с которой вместе когда-то мёрзли на обочине кольцевой. Приятельница была свежа и довольна жизнью; за те несколько лет, что они не виделись, приятельница выучилась играть на лютне и петь, танцевать этнографические танцы, составлять букеты, сервировать стол, вязать языком морские узлы, вести утончённые беседы, и ещё много чему выучилась. Теперь она работала на дому, привечала чистых и вежливых клиентов, творчески трудилась на благо человечества и была совершенно довольна жизнью.
– А Пандем?! – спросила потрясённая Зойка.
Приятельница улыбнулась так таинственно, что Зойка ей снова позавидовала:
– А Пандем… Ты знаешь, это даже в кайф. Это ренессанс какой-то, честное слово.
Зойка поразилась, как много новых слов знает её бывшая подруга, ещё не так давно изъяснявшаяся исключительно бытовым-матерным.
Эта встреча изменила её судьбу. Спустя несколько месяцев у неё тоже была ворсистая и мягкая комната, и визиты первых клиентов научили её слову «ренессанс». Всё, что происходило на огромной кровати под балдахином, происходило теперь как бы публично – Пандем наблюдал за ней, Пандем видел её изнутри и снаружи, и одна эта мысль делала ощущения стократ острее.
Вот тогда-то Костя с ней и познакомился.
Она убедила его, что то, что он считает изменой, на самом деле никакой изменой не является. Что это игра, всего лишь игра, на которую имеет право любой мужчина – и в особенности Костя, натура артистичная и темпераментная. И они действительно играли: все эти разговоры за круглым столиком, все эти жесты, взгляды, полунамёки не позволяли ему расслабиться ни на минуту. Всякий раз ему приходилось завоёвывать её заново, всякий раз он выматывался, угадывая правила новой игры, и тем слаще оказывался вкус победы.
Он бросал её. И снова возвращался. И снова бросал, клялся себе и Пандему, что больше никогда-никогда…
Она не скрывала, что у неё бывают и другие гости. Костя прощал.
– Я люблю Дашу! – доказывал он Пандему, запершись в ванной и пустив воду. – Я не могу её бросить! У меня ребёнок… Не говори им, пожалуйста, Дашка… не поймёт. Иванка… Ты разрушишь семью. Я люблю их, Агата – это совсем другое… Если ты был мужиком – ты бы понял меня!
– Вопрос в том, как на это посмотреть, – бормотал он в той же ванной он некоторое время спустя. – Это пережитки дремучего представления о том, как и с кем надо жить мужчине. Почему я должен чувствовать себя виноватым? Что, Дашке плохо? Ей хорошо, я её люблю, она это знает. Лишь бы она не узнала…
«Она узнает рано или поздно, Констанц. И в самом деле не поймёт».
– Ты ведь не хочешь, чтобы нам всем было плохо? Ты ведь любишь нас, так? Почему ты не устроишь, чтобы Дашка не узнала? Проследи за этим, это просто, просто не допускай до неё лишнюю информацию, чего тебе стоит? Молчание – золото… И всем будет хорошо.
«Констанц… Ты можешь поступать как хочешь. Но учти, что Дашка долго не простит. Может быть, никогда».
– Ты всё-таки подумай над моим предложением, – говорил Костя и поскорее задвигал весь этот разговор поглубже в память – чтобы не думать о дурном.
…Агата потянулась. Музыка из многих динамиков, спрятанных под драпировкой стен, сделалась громче; Костя знал, что сегодня она хочет от него не столько нежности, сколько страсти, не столько обожания, сколько дикой мужской агрессии. Он шагнул на стол – бокалы опрокинулись, подсвечник упал, и свеча погасла. В зелёных Агатиных глазах вспыхнули правильные огоньки; Костя мягко опрокинул кресло вместе с сидящей в нём женщиной, опрокинул на спинку, в глубокий персиковый ковёр. Агата попыталась было вырваться – Костя не дал; она искусно изображала неповиновение и страх – но в глубине глаз горели, как зелёные светофоры, те самые правильные искры, те самые, те…
Костя наклонился к её губам – и взял у неё изо рта ароматный комочек тёплой и клейкой смолы.
– Решительней, – прошептала Агата. – Ты же… – и добавила слово, от которого Костя утробно зарычал, польщённый.
Комочек смолы выпал на обнажившуюся к тому времени Агатину грудь, потянул за собой ниточку вязкой слюны. Костя снова зарычал; Агатины колени, обтянутые узорчатым шёлком, казались лбами разукрашенных цирковых слонов. Бёдра её были белые и круглые, будто рыба лосось.
– Пандем! – кричала Агата. – Пандем!
Костя знал, что одно осознание того, что на неё смотрят, способно довести её до экстаза.
И он вошёл в роль насильника. Он вмял жертву в персиковый ворс, будто в шкуру медведя возле горящего костра; Агата стонала жалобно и страстно, плакала и звала Пандема в свидетели. Костя рвал на себе одежду; и в этот самый момент – кровь бухала в ушах, волосы прилипли к вискам – в Костиной голове раздался негромкий голос:
– Даша догадалась обо всём. Только что.
* * *– …Говори, – сказал Алекс. – Можешь смотреть в камеру, можешь не смотреть. Отвечай: ты давно был знаком с этой женщиной?
Костя казался мокрым, хотя был сухой. Светлые волосы потемнели и поредели. Пушистые ресницы хлопали беспомощно и виновато:
– Я признаю свою ошибку. Я был не прав.
– Сколько лет ты с ней встречался?
– Почти семь лет, – Костя перевёл дыхание. – С перерывами. Я расставался с ней, мы не виделись по целым…
– Семь лет, – Алекс обернулся на камеру. – Семь лет Пандем знал, что происходит, и ничего не предпринял, чтобы что-либо изменить.
– Погоди, – слабо запротестовал Костя. – При чём тут Пандем…
– Ценность, которой всегда считалась нормальная человеческая семья, утрачена безвозвратно. Да, эта ценность знавала тяжёлые времена – чего скрывать, мы сами жертвовали ею… чтобы снова к ней вернуться. Профессия проститутки могла приносить барыши – но в глубинных слоях общества, в консервативных кругах, в народных, я не боюсь этого слова, кругах, быть проституткой всегда считалось стыдным… Что теперь?
Алекс выдержал эффектную паузу – три секунды – и махнул рукой оператору. Обернулся к Косте:
– Всё. Свободен. Спасибо.
Костя хотел что-то сказать – но не нашёлся. Побрёл к выходу из студии; Алекс забыл о нём. Он видел программу целиком; он давно вынашивал эту идею, и материал был отснят заранее, а тут очень кстати подвернулась история с Костиными изменами. Уговорить Дашу на интервью пока не удавалось; пока. Алекс был уверен, что и к её сердцу найдёт дорожку, и что программа получится сильной. После этих его слов – «Что теперь?» – пойдёт материал, отснятый в десятках публичных домов, откровения замаскированных посетителей – мозаика на месте лица действует на зрителя завораживающе… Все эти сеновалы, дворцы, бассейны с гротами, весь этот роскошный приют утонченнейшего разврата… Мужчины, может быть, просто переглянутся, зато женщины – да, Алекс рассчитывал на женщин, они были адресатами этой программы…
