Александр Житинский - Плывун
От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.
Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин за продуктами, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.
В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!
Справедливости ради следует сказать, что Лариса Павловна была старше Пирошникова на четыре года, однако избегала называть себя старухой.
Пирошников дождался, когда Софья уберет книги со столика, сам внес его в каморку и предложил:
– Софья Михайловна, не хотите ли чаю?
Софья насторожилась. Последнее время отношения ее с Пирошниковым были прохладны.
– Спасибо, Владимир Николаевич. Я, пожалуй, пойду.
– Я бы хотел с вами поговорить.
Софья все поняла. Лицо ее приняло выражение глубочайшей скорби, которая готова была перелиться в обиду.
– Я слушаю вас, – сказала она.
– Садитесь, – предложил ей Пирошников.
Она села, сложив руки на коленях. Пирошникову стало жаль ее. Он знал, что никого у нее нет – ни детей, ни сестер, ни братьев. Она работала с ним восемь лет.
– Софья Михайловна, вы видите, что происходит… – Пирошников обвел рукой пространство вестибюля, сильно обезображенное идущим в каморке ремонтом. Душевая кабина стояла у лестницы, новый унитаз рядом с нею, пол был весь в пыли, несмотря на то что Серафима протирала его каждый вечер.
– Вижу, Владимир Николаевич, – обреченно кивнула она.
– Я не могу… Точнее, у нас нет… – Пирошников никак не мог построить фразу.
– Не трудитесь. Я поняла. Вы меня увольняете, – сказала она.
– Нет! – воскликнул он. – Я закрываю магазин. Он убыточен.
– Книги есть не просят. Это мне нужно иногда питаться, – горько усмехнулась она.
– Ну… Вы устроитесь… где-нибудь. Я постараюсь помочь… – неуверенно отвечал он.
– Кто же возьмет пожилую еврейку?
– Ах, бросьте! Таджиков берут, – неосторожно возразил Пирошников.
Софья оскорбилась.
– Ну спасибо… Видимо, я за восемь лет ничего другого не заслужила.
– Простите, я хотел сказать…
– Вы уже все сказали. Благодарю.
Она поднялась со стула и удалилась, однако не в сторону улицы, а направилась к лифту, на котором и уехала вниз.
«Пошла жаловаться Залману», – понял Пирошников.
Он откупорил бутылку и выпил бокал вина. Тут кстати вернулась Серафима с продуктами, и Пирошников принялся пересказывать ей разговор с Софьей.
– А может быть, снять какое-то помещение и пусть она там торгует? На зарплату себе она заработает, – принялась рассуждать Серафима. – А мы здесь поживем.
– Поживем. Но с книгами. Вон какую стену построила. Как же мы без нее? – отшутился Пирошников. – Магазина не будет.
Серафима уже поняла, что Пирошников решил быть здесь до конца, почему – неизвестно. Впрочем, он и сам не мог бы объяснить, просто это был его дом, связь с ним была нерасторжима. И еще оставалась надежда, что дом выправится в конце концов, перестанет торчать нелепой кривой громадой среди ровных и ухоженных соседей.
– А вот на что нам жить – это вопрос… – заметил он.
– На мою зарплату, – мгновенно отозвалась она.
К сожалению, это предложение оказалось не очень обоснованным, как мы дальше увидим.
А пока следует рассказать, чем же завершился этот нервный вечер.
Нервным он был не только из-за неприятного разговора с Софьей Михайловной, но еще и потому, что Пирошников начал понимать, что бизнес-центра более не существует. Все уехали или вот-вот уедут, здание кренится, и публики для его выступлений более не предвидится. Он так и подумал про свои опыты – «выступления», приравняв себя к каким-нибудь фокусникам, престидижитаторам, которым требуется аудитория, а без нее они – ничто.
Но позвольте, а как же спасение собственного очага? Как быть с подвижками дома? Как уберечь его от неминуемой гибели?
Что делать, если все способы, которые он может предложить, связаны с аудиторией, народом, внимающим ему и находящимся с ним «в сношенье», по выражению Боратынского? Ведь без этих чтений, без этих «силлабо-тонических практик», чтоб они провалились, не сдвинется ни один кирпич!
Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем – и чем смешнее, тем лучше.
А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа – нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: «мооо-кузэй» в пустом вестибюле!
Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом – стул с места не сдвинешь!
И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.
Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.
На этот раз на плакате было всего два слова:
...НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!
– На что вы намекаете?! – вскинулся Пирошников.
– Я не привык намекать! – ответил моряк. – Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.
– Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!
– Антисемитизм всегда при чем, – парировал старик. – Пойдемте, Софья Михайловна, – обернулся он к ней.
И они покинули вестибюль.
Глава 21. Наденька
С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.
Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.
– Давай, твоя мат! – напутствовал он таджиков. – Бакшиш йок!
Пирошников вынес столик за книжную ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!
Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.
– Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!
– А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» – разве нет разницы?
– В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.
– Он их и вправду имеет.
– Вы серьезно? – удивился Браткевич.
– Почти.
– Тогда возьмите еще вот это, – и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. – Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.
Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым – вот что главное. Нежилым – значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания – ему как мертвому припарки.
И жить нельзя, и бросить невозможно…
Впрочем, так думали не все. Позвонил Толик и неожиданно напросился в гости, но не просто так, а с экскурсией в их старую кладовую – ту, что дети посетили на новоселье. И что теперь «посмотреть на нее хочет мама»…
– Какая мама? – не понял Пирошников.
– Моя мама! Какая еще?
– Ах, Наденька!
Это была неожиданность. Наденьку он не видел лет двадцать. Когда расходились, Толик был уже достаточно взрослым для того, чтобы отношения с ним Пирошников мог регулировать без участия матери. А какие-то вопросы, касающиеся их обоих, они обсуждали по телефону.
И вдруг – посмотреть кладовку! Что там смотреть? Велосипедное колесо?
Естественно, отказать было нельзя. Толик сказал, что Геннадий, владеющий ключом, предупрежден и что они с матерью приедут «после работы».
– А что, мама тоже работает? – поинтересовался он.
– Да, там же, в Эрисмана.
Пирошников повесил трубку и задумался. Сколько Наденьке сейчас? Выходило, что немного за шестьдесят. Давно уже на пенсии. Что она может делать в больнице? Наверное, сиделкой подрабатывает…
Он почувствовал, что волнуется. Всплыли в памяти обстоятельства тогдашнего разрыва. О скандале не было и речи. Наденька была несовместима со скандалом. Ровная, спокойная, рассудительная. Любила ли она его? Непонятно.
Любил ли ее он сам? Вопрос сложный. Как сказал когда-то ее дядюшка, задавший ему тот же вопрос и получивший такой же ответ: «Если вопрос сложный, то не любишь. Любовь – это просто. Тут не ошибаются!»
