Джордж Оруэлл - Все романы в одном томе (сборник)
Беспомощный и бледный, Флори виновато молчал. Возразить было нечего. Но как объяснить, что прежние их отношения в новой его жизни стали грехом и грязью? Пятно на щеке темнело, будто в лицо плеснули чернил. Интуитивно возвращаясь к вопросу о деньгах (что всегда имело успех с Ма Хла Мэй), он решительно сказал:
– Ладно, я дам тебе денег. Ты получишь те пятьдесят рупий, которые просила. Позже еще получишь. Но до следующего месяца ничего больше дать я не сумею.
Это было чистой правдой. Сто рупий ей на прощание и срочное обновление гардероба практически истощили его наличность. К ужасу Флори, Ма Хла Мэй издала пронзительный вопль, белая маска пудры сморщилась, хлынули слезы, и девушка рухнула на колени, уткнувшись лбом в пол.
– Вставай, вставай! – Его всегда просто трясло от подобной демонстрации смирения, этой покорно согнутой шеи и спины, словно ожидающей удара. – Видеть этого не могу, вставай сейчас же!
Она вновь завопила и попыталась обнять его лодыжки. Он отшатнулся.
– Встань, прекрати! Ну что за рев? Ну что ты так убиваешься?
Чуть приподняв голову, она закричала:
– Вы мне про деньги? Думаете, я за ними опять пришла? Что мне только деньги нужны? Да вы, наверно, и прогнали меня потому, что я, по-вашему, только денег хотела?
– Вставай, – повторил Флори, отступив, опасаясь, чтобы она вновь не схватилась за него. – Так чего же ты хочешь?
– Почему вы меня ненавидите? Какое зло я причинила вам? Украла ваш портсигар, но вы не из-за этого разгневались, вы собрались жениться на белой женщине, я знаю, и все знают! Но зачем выгонять меня, зачем ненавидеть?
– Нет никакой ненависти, все совсем не так. Вставай, пожалуйста.
Она рыдала, уже не стесняясь слез, как плачут дети; что ж, ведь она и впрямь была почти ребенком. И сквозь слезы тревожно наблюдала за выражением его лица, ища признаков милости. И внезапно – дичайшая выходка! – опрокинулась навзничь, бесстыдно раскинулась перед ним.
– Поднимись! – заорал он по-английски. – Поднимись, это мерзко, мне противно!
Тогда она червяком, оставляя на пыльном полу темный след, поползла к его ногам и замерла, униженно простершись ниц.
– Хозяин, хозяин, – скулила она, – простите, возьмите Ма Хла Мэй обратно. Я буду вашей рабой, вашей собакой, чем хотите, только не прогоняйте!
Обвив руками его ноги, она целовала его ступни, а он, беспомощный, стоял, руки в карманах, оцепенело глядя вниз. В комнату вбежала Фло, ткнула нос в складку женского платья, признала запах и неопределенно замахала хвостом. Не в силах больше терпеть эту пытку, Флори нагнулся, взял Ма Хла Мэй за плечи:
– Встань. Что толку рыдать? Мне больно на тебя смотреть. Я постараюсь тебе помочь.
Она с новой надеждой закричала:
– Вы примете меня? Да? О, хозяин, никто ничего не узнает! Белая леди будет думать, что я жена кого-нибудь из слуг. Возьмете меня снова?
– Не могу. Это невозможно, – отворачиваясь, сказал он.
В тоне его прозвучала не оставлявшая сомнений твердость. Со страшным воплем Ма Хла Мэй снова упала на колени и начала биться лбом о пол. Это было ужасно. И ужаснее всего, больнее и обиднее всего была низменность ее чувств: безумные, раболепные мольбы не содержали ни капли любви к нему. Душераздирающий плач лишь об утраченном положении праздной, нарядной, помыкающей слугами наложницы. Что-то невыразимо жалкое. Люби она Флори, совесть бы не позволила ему столь легко ее вышвырнуть. Горе без тени благородства весьма препятствует сердечному сочувствию. Он наклонился и поднял девушку.
– Послушай, Ма Хла Мэй, ты ничего плохого мне не сделала, это я виноват перед тобой. Но что ж теперь? Иди домой, а я при первой же возможности пришлю денег. Если захочешь, сможешь завести лавочку на базаре. Ты молода, красива и с деньгами наверняка найдешь мужа.
– Несчастная я! – завыла она. – Я убью себя, брошусь в реку! Как мне жить после этого позора?
Он почти ласково обнял ее. Тело девушки сотрясалось от рыданий, черноволосая головка лежала у него на груди, в ноздри бил запах сандала. Возможно, и сейчас, жалобно прижимаясь, она все-таки уповала на магическую власть женского тела. Флори с осторожностью отлепил ее и, убедившись, что она не собирается опять рушиться на колени, отошел в сторону:
– Ну, все. Тебе пора идти. Постой, я дам тебе пятьдесят рупий, как обещал.
Вытащив из-под кровати походный жестяной сундучок, он отсчитал пять банкнот по десять рупий. Она молча спрятала их за пазухой. Плач прекратился. Она удалилась в ванную и вскоре вышла умытая, с приглаженными волосами. Хмуро, но без истерики спросила:
– Так вы не примете меня обратно, тхэкин? Нет? Это ваше последнее слово?
– Нет, прости.
– Тогда я пойду, тхэкин?
– Да-да. Удачи, и помоги тебе Бог.
Прислонясь к столбику крыльца, он смотрел, как она уходила по залитой солнцем дорожке. Каждая линия ее гордо выпрямленной фигурки была напряжена зримой жестокой обидой. Она сказала правду – он украл ее юность. Его познабливало. Неслышно подошедший Ко Сла деликатно кашлянул.
– Что еще?
– Завтрак остывает, наисвятейший.
– Не хочу я. Выпить дай, принеси мне джин.
«Где ты, где ты, жизнь моя былая?»
14Два каноэ, словно две длинные гнутые иглы по вышивке, неслись по ленте притока Иравади – Флори с Элизабет спешили на охоту. Поскольку было невозможно вместе провести ночь в джунглях, предполагалось пару часов пострелять и к ужину вернуться.
Узкие лодки из цельных стволов быстро скользили, едва колебля воду, тонкой темной полоской прорезавшую заросли сочных болотных гиацинтов с лиловыми цветами. Сквозь нависавшую листву струился зеленоватый свет. Порой раздавались крики попугаев, но зверье не показывалось, лишь метнулась через протоку юркнувшая под листья гиацинтов змея.
– Далеко еще до деревни? – крикнула Элизабет Флори, который плыл сзади в большом каноэ вместе с Фло, Ко Сла и махавшей веслом морщинистой старой туземкой.
– Далеко еще, бабушка? – спросил Флори.
Вынув сигару изо рта, старуха задумалась, потом ответила:
– Столько, как человек может кричать.
– Полмили, – перевел Флори.
Прошли две мили по реке. Спина у Элизабет затекла. В неустойчивой лодке приходилось сидеть на узкой перекладине не шевелясь и поджимать ноги, чтобы не коснуться катавшихся по дну дохлых креветок. Гребцу Элизабет было лет шестьдесят, но крепкое полуголое тело не утратило молодую стать, пожилое лицо светилось смешливой мягкостью, а густой гриве завязанных хвостом, свисавших на ухо волос могли бы позавидовать многие бирманки. Элизабет бережно сжимала лежавшее поперек колен дядюшкино, впервые взятое в руки, ружье. Оставить его с прочим снаряжением в лодке Флори она наотрез отказалась. На ней были грубые башмаки, прочная полотняная юбка, мужского фасона блуза и, разумеется, панама, и она знала, что все это ей идет. Вообще, несмотря на ломившую спину, испарину и вившихся вокруг крупных пестрых москитов, она была совершенно счастлива.
Русло сузилось, заросли гиацинтов уступили место лепешкам глянцевой шоколадной грязи. Показалась стайка шатких, покосившихся хижин на высоких сваях. Стоявший между ними голый малыш развлекался, управляя виражами привязанного к нитке вроде воздушного змея гудящего зеленого жука. Мальчонка воплем известил о прибытии белых, и мигом невесть откуда гурьбой сбежались ребятишки. Гребец, подведя каноэ к служившему причалом толстому, обросшему ракушками бревну, закрепил лодку и помог Элизабет перебраться на берег. Затем выгрузились остальные, в том числе Фло, привычно спрыгнувшая в доходившую ей до шеи жидкую грязь. Навстречу гостям, низко кланяясь и подзатыльниками нагибая невежливые головы ребят, вышел тощий старец в малиновом пасо, с красовавшейся возле носа бородавкой, из которой вилось три длинных сивых волоса.
– Деревенский староста, – пояснил Флори.
Странной приседающей походкой (результат ревматизма и постоянных выражений почтения властям) староста повел гостей к себе. Европейцев неотступно сопровождала толпа детей и все прибывавшая стая тявкающих собак, чрезвычайно взволнованных появлением оробевшей, жавшейся к хозяйским ногам Фло. Со всех порогов на «английку» простодушно глазели круглые смуглые лица.
Это была одна из прятавшихся в сумраке джунглей деревушек, на протяжении дождливого сезона – крохотных лесных Венеций с каноэ вместо гондол. Дом старосты отличался от других хижин несколько большим размером и крышей из рифленого железа. Невыносимо грохотавшая в дождь крыша являлась главной гордостью владельца, хотя эти тщеславные расходы сильно уменьшили его вклады в строительство святилищ и соответственно шансы на нирвану. Торопливо взобравшись на крыльцо и пнув в бок спавшего под навесом парнишку, староста, с очередным нижайшим поклоном, пригласил гостей войти внутрь.
