University. Повести - Алексей Александрович Федотов
Мои стихи
Вам не хи-хи!
Но мало ли кто чего говорит, ведь не ему же кроме упомянутой награды посвятили целую страницу литературной газеты «Луна Чарского».
– Семен Семенович, – недовольно сказала Даздраперма Вонифатьевна, глядя на то, как доцент старательно рисует новый вагончик.
Тот испуганно поднял глаза, но тут же сделал вид, что ничего не делал, а слова о порче вузовского имущества не имеют к нему никакого отношения.
Но завкафедрой хотела поговорить с ним по другому вопросу: в конце апреля в вузе планировалось завершить период дистанционного обучения, на который перешли из-за пандемии коронавируса (если ничего не сорвется, а сорваться может), и с первого мая начнут очные занятия (если майские праздники сделают учебными днями как грозились).
Ненавидевший дистанционные формы обучения, Горбуньков встал и крикнул:
– Да здравствует Первое мая!
– Это вот что сейчас было такое? – недовольно поинтересовалась Даздраперма Вонифатьевна.
– Моя душа сейчас узнала
Про это новое начало,
Что вновь смогу учить детей.
И потому я так ликую,
И всей душою торжествую –
Я не люблю компьютер сей! – ответил ей Горбуньков.
– Ну-ну, – с подозрением пожав плечами, ответила заведующая кафедрой, посчитавшая, что возглас Горбунькова на самом деле был формой насмешки над ней, на которые этот «недопоэт», как называла его Гвампидокла Прокофьевна, был еще как горазд.
Бенджамин Фах
– Представляешь, – оживленно жестикулируя, почти кричал Горбуньков Барту, – что творится в городе N?
– Город N – это какой именно? – спокойно поинтересовался профессор.
– Как будто и не понимаешь! Где у нас сейчас революционная ситуация?
– Прямо-таки и революционная? – усмехнулся Барт.
– Ну да. Когда одни не хотят, а другие не могут…
– Тогда им проще договориться: хуже, когда одни хотят, а другие не могут или когда одни могут, а другие не хотят.
– Еще профессор называется! – укоризненно посмотрел на Карла Владимировича доцент.
– И справка есть, – невозмутимо подтвердил тот.
– Но ты хоть в курсе, что там произошло?
– Ну, расскажи.
А произошло в городе N следующее. Местный пьяница Боря Ëлкин, по прозвищу Бенджамин Фах, которого в народе звали «черный», потому что убеждения запрещали ему мыться, попал в обезьянник за пьяный дебош в центре города, когда он по своей инициативе подошел к полицейскому и ударил его. Удар был не очень сильный, и полицейский даже думал про то, чтобы потом спустить все на тормозах, но в обезьянник Борю отвез. И надо же было такому произойти, что задержанный утром умер из-за того, что ему не дали опохмелиться.
Либеральная оппозиция тут же подняла огромный шум, выведя на улицу тысячи друзей невинно пострадавшего. Друзей они определили следующим образом: каждый, кто согласился выйти на улицу за три пузырька боярышника, тем самым автоматически подтверждал, что он друг Бори.
Многие из них были с плакатами, на которых крупными буквами значилось: «Я МЫ ФАХ». Таким давали по пять пузырьков боярышника, потому что нести плакаты тоже непросто, это дополнительные усилия, забирающие значительное количество жизненной энергии и в силу этого требующие определенной подпитки.
Профессор местного университета, член партии «Тыковка» господин Зубков давал интервью, в которых объяснял, что «черным» Бориса называли не потому что он не мылся. Просто был вот такой термин в XIV-XVII веках на Руси «черные люди» или «чернь». Государевых тягловых крестьян так называли. И Борис, который жизнью своей нес тяготы жизни, в которые государство поставило народ Российский, показывал свою ментальную, даже онтологическую причастность к жизни черного люда средневековой Руси.
– А тягость его жизни заключалась в том, что столько выпить сколько он – это за гранью физических возможностей человека? И ему государство, в лице его законных представителей алкоголь в рот вливало? – поинтересовался Барт с ехидной усмешкой.
– Государство жизнь такую создало, при которой не пить невозможно! – убежденно сказал Горбуньков, который вряд ли пил намного меньше умершего.
– А как же некоторые совсем не пьют?
– Это люди, ограниченные в своем восприятии окружающей действительности, которые в силу этого не могут чувствовать ее комплексно, а, соответственно, не замечая важнейших нюансов, глубоко ущербны в своих экзистенциальных проявлениях, – уверенно заявил доцент и добавил то, что самому ему казалось наиболее важным: – На его месте мог оказаться я!
– И что же: ты пошел бы с плакатиком: «Я МЫ ФАХ»?
Вот здесь Горбуньков был не так уверен. Даже за пять, да что там: за семь пузырьков боярышника он не пошел бы с этим плакатиком. Потому что, будучи спившимся, но ученым, он умел работать с информацией, привлекая разные источники. И он знал откуда взялось прозвище Бендажмин Фах у Бори Ëлкина. Бен это как бы Борис, еще Большой Бен его иногда звали. А в фамилии последняя буква «к» должна была быть, но руки у Большого Бена вечно дрожали, почерк был неразборчив. Поэтому прочитали ее как «х». Ну а потом в пяти-семи изданиях прозвучало как «Фах», так и стало. Это профессор Зубков говорил, что если что-то часто повторять одно и то же, то оно правдой становится. Доцент Горбуньков так не думал, но с помощью плакатика заявлять о себе то, что о нем, возможно, некоторые и думали, но сам-то так не считал, он не полагал возможным.
Видя замешательство приятеля, Барт продолжал вопросы:
– И что там в городе N – прямо как на загнивающем западе?
– Это ты Штаты имеешь в виду? – недовольно уточнил Горбуньков.
– Да.
В городе N до открытых столкновений с полицией не дошло. Три тысячи недовольных вышли на улицу, поорали три часа, за это время действие трех пузырьков боярышника перестало быть эффективным. Дополнительных вливаний организаторы акции, получившие на ее проведение грант в рамках укрепления гражданского общества от международного фонда «Порос», делать не стали: иначе им бы самим ничего не досталось. Все, что было меньше 95% общей суммы, для них воспринималось именно как «ничего» и никак иначе.
Со сценами покаяния перед памятью Большого Бена вышел вообще казус. Желающих целовать ноги в знак покаяния в городе N найти было трудно. В итоге организаторы нашли одного местного любителя переодеваться в женское платье, а то и нагишом ходить
