Элджернон Блэквуд - Кентавр
В течение нескольких часов, прежде чем она смогла уснуть, гувернантка то опровергала увиденное, то принимала. Уже засыпая, она пришла к выводу, что зрение ее не обмануло. На самом деле, несмотря на ее репутацию, в суде это вряд ли придало ее рассказу достоверности.
— Соболезную, — сказал полковник Мастерс в ответ на сообщение гувернантки об ее утрате, потом внимательно посмотрел на нее. — И Моника будет по вам скучать, — добавил он с одной из своих редких улыбок. — Вы нужны ей.
И вдруг, когда она уже собралась уходить, он протянул ей руку и добавил:
— Если потом вы сможете вернуться — дайте мне знать. Ваше влияние… столь благотворно.
Она невнятно пообещала что-то в ответ, но, покидая дом, не могла успокоиться — ее терзали мысли, что Моника нуждается в ней. Как бы она хотела, чтобы он не произносил тех слов. Ею завладело чувство вины, словно она бежала от своих обязанностей, отказывалась от дарованной ей Богом возможности помочь девочке. «Ваше влияние… столь благотворно».
Уже потом, в поезде, Йоцку начала мучить совесть: прямо царапала, кусала и грызла. Как она смогла оставить ребенка, которого любила; ребенка, который нуждался в ней, и все из-за того, что перепугалась до потери сознания. Нет, это была лишь одна сторона случившегося. Она уехала потому, что в дом пришел дьявол. Когда истеричный темперамент, загнанный еще в детстве в рамки жестких догм, начинает влиять на анализ фактов, тогда разум и логика оказываются в стороне. Здравый рассудок и эмоции польской гувернантки оказались в противоречии друг с другом, а потому у нее не родилось ни одного умозаключения, заслуживающего внимания.
Она бежала назад в Варшаву к отчиму, отставному генералу, в чьей беспутной жизни для нее не было места и где ее не ждали. Для молодой вдовы, которая нашла работу, чтобы избавиться от его грубого отношения, было крайне унизительно вернуться сейчас с пустыми руками. И все же, возможно, ей было легче встретиться с эгоистичным и злым отчимом, чем открыть полковнику Мастерсу подлинную причину, побудившую ее уехать. Совесть мучила ее все сильнее по мере того как все новые детали всплывали в ее памяти.
Например, пятна крови, упомянутые миссис О’Рейли — этой суеверной ирландской кухаркой. Гувернантка посчитала для себя за правило не обращать внимания на ее небылицы, но теперь неожиданно вспомнила тот нелепый разговор, касающийся прачечной, и глупые замечания, что сделали по этому поводу кухарка и горничная.
«Эта кукла ничем не покрашена, точно говорю тебе. Она восковая и набита опилками, вот и все, — говорила горничная. — И я узнаю пятна краски, когда вижу; но это не краска, это — кровь». А позже миссис О’Рейли говорила: «О Господи! Еще одна капля крови! Она грызет ногти… это уж не моя работа!»
Красные пятнышки на рубашках и наволочках, конечно, удивляли, но в тот момент мадам Йоцка не придавала всему этому значения. Стирка белья ее никак не касалась. Что за нелепая прислуга! И сейчас, в поезде, эти пятна — может быть, пятна крови — не выходили из головы.
Ее беспокоило еще и труднообъяснимое чувство, что она бросила на произвол судьбы человека, которому нужна ее помощь и которому она могла бы помочь. Слишком неясное, чтобы выразить вслух. Может, оно основывалось на словах полковника, о ее «благотворном влиянии»? Женщина не могла ответить. Эта была всего лишь интуиция, а интуицию не подвергнешь анализу. Тем не менее основанием служило твердое убеждение, возникшее у нее еще с того момента, как она появилась в доме Мастерса, что полковник боится своего прошлого. Он совершил нечто, о чем сожалеет и чего стыдится, и, возможно, боится возмездия. Он ждет этой расплаты, наказания, которое проникнет тайком, словно ночной вор, и схватит его за горло. Именно этой ужасной мести сможет помешать ее «благотворное влияние», подкрепленное верой, сродни покровительству ангела-хранителя, что может дать только она.
Так она размышляла, а может, заговорило скрытое восхищение этим суровым и загадочным человеком; восхищение, в котором она не признавалась самой себе и прятала глубоко в сердце.
Через несколько недель, проведенных в компании жестокого и грубого отчима, молодая женщина все же решила вернуться, что было вполне естественно и закономерно. Все это время она беспрестанно молилась, к тому же ее постоянно тяготило то, что она пренебрегла своими обязанностями и из-за этого перестала себя уважать. Итак, она вернулась в эту бездушную виллу. Радость Моники была вполне понятна, впрочем, как и облегчение и радость полковника Мастерса. Чувства последнего были выражены учтиво и тактично, словно она отъехала ненадолго и он не видел ее всего несколько дней. Бурные приветствия кухарки и горничной пронизывала тревога. О непонятных «пятнах крови» речи больше не шло, но происходили еще более гнетущие события.
— Она по вам ужасно скучала, — сказала миссис О’Рейли, — хотя нашла себе утешение, если вы понимаете, о чем я. — Кухарка перекрестилась.
— В кукле? — спросила мадам Йоцка, испытав приступ паники и с трудом заставив свой голос звучать спокойно и обыденно.
— Именно так, мадам. В этой кровавой кукле.
Гувернантка слышала от кухарки это слово много раз, но не знала, выражается ли та фигурально или буквально. На сей раз она выбрала последнее.
— Она кровоточит? — спросила молодая женщина, понизив голос.
Кухарка вздрогнула.
— Ну, дело в том, что девочка обращается с ней как с существом из плоти и крови, если вы понимаете, о чем я. А то, как Моника с ней играет…
В ее голосе, по-прежнему громком, слышался страх. Руки кухарка держала перед собой, словно защищаясь, словно пытаясь отразить удар.
— Царапины еще ничего не доказывают, — презрительно перебила ее горничная.
— Вы хотите сказать, — серьезно спросила мадам Йоцка, — что кто-то… кто-то пострадал, кукла опасна?
У нее перехватило дыхание, но она справилась с собой.
Миссис О’Рейли на миг запнулась.
— Но не для мисс Моники, — сказала она уверенным шепотом, когда восстановила дыхание, — а для кого-то еще. Вот что я имею в виду.
— От таких чернокожих, — продолжала кухарка, — ничего хорошего ждать не приходится.
— «Для кого-то еще»? — мадам Йоцка повторила эти слова, скорее, для себя самой.
— Все это вы со своим чернокожим! — опять встряла в разговор горничная. — Вот заладили! Хорошо, что я не христианка. Правда, недавно ночью я слышала какие-то шаркающие шаги и выглянула: кукла казалась больше, словно разбухшей…
— Замолчи! — закричала миссис О’Рейли. — Не болтай зря, чего не знаешь.
Она повернулась к горничной.
— Сплошная пустая болтовня об этой кукле, — сказала кухарка, извиняясь, — детские сказки, такие я слышала в Майо[12] ребенком. Я в них не верю.
Презрительно повернувшись спиной к горничной, она подошла поближе к мадам Йоцке.
— Мисс Монике ничего не грозит, мадам, — прошептала она, — насчет нее можете не беспокоиться. Неприятности грозят кому-то другому.
И она снова перекрестилась.
Уединившись в своей комнате, мадам Йоцка молилась и размышляла. Она чувствовала глубокую и сильную тревогу.
Кукла! Дешевая безвкусная маленькая игрушка, такие на фабрике делают сотнями, даже тысячами; коммерческий продукт на потребу детям… Но…
«То, как Моника с ней играет…» — эти слова все крутились в голове.
Кукла! Но играть с таким страшилищем… ведь для будущих матерей куклы — трогательные и даже необходимые игрушки. Вот ребенок ласкает свою куклу, заботится о ней, старается, но тут же может запихнуть ее в коляску, невероятно вывернув голову, скрутив руки и ноги, да еще и вверх тормашками — в таком положении никакое живое существо не смогло бы выжить, — и все это лишь потому, что девочке захотелось посмотреть в окно: не закончился ли дождь и не выглянуло ли солнце. Слепой и отвратительный автоматизм диктуется природой, однако его временно может пересилить сиюминутный порыв, но жизненная сила преодолевает все преграды. Материнский инстинкт противостоит даже смерти. Брошенная на полу с разбитым ртом и потерявшимися глазами или с любовью уложенная под бок, чтобы утром оказаться раздавленной, кукла переживает все пытки и несчастья и лишь подтверждает свое бессмертие. Ее невозможно убить. Она неподвластна смерти.
Ребенок и кукла — вот миниатюрное изображение непреклонности природы и неистребимой страсти, что служит главной цели — выживанию.
Такие мысли, возможно продиктованные обидой на жизнь, что лишила ее возможности иметь своего ребенка, недолго мучили мадам Йоцку и вскоре вернулись к конкретному случаю, что пугал ее, — к Монике и ее слепой светловолосой кукле. Помолившись, гувернантка тотчас уснула. Снов ей никаких не снилось, поэтому проснулась она полной сил и решимости: рано или поздно, скорее рано, ей придется все рассказать полковнику.
