Аркадий Стругацкий - Град обреченный
Платок совсем степлился. Андрей, кряхтя, поднялся, подковылял к фонтану и, перегнувшись через край, подержал влажную тряпку в ледяной струйке. В гулю кто-то горячо и яростно толкался изнутри. Вот тебе и миф. Он же мираж… Он отжал платок, снова приложил его к больному месту и посмотрел через улицу. Толстяк по-прежнему спал. Зараза жирная, подумал Андрей с озлоблением. Службу он несет. Я тебя зачем с собой брал? Дрыхнуть я тебя сюда брал? Меня тут сто раз могли кокнуть… Конечно, а эта скотина, выспавшись, заявилась бы завтра утром в прокуратуру и доложила бы как ни в чем не бывало: господин, мол, следователь как зашли ночью в Красное Здание, так больше наружу и не вышли… Некоторое время Андрей представлял себе, как славно было бы набрать сейчас ведро ледяной воды, подобраться бы к толстому гаду и вылить ему все за шиворот. То-то бы взвился. Это как на сборах ребята развлекались: задрыхнет кто-нибудь, а ему за шнурок привяжут к причинному месту ботинок, а потом этот огромный грязный говнодав поставят на морду. Тот спросонья озвереет и этот ботинок запускает в пространство с бешеной силой… Очень было смешно.
Андрей вернулся к скамейке и обнаружил, что у него появился сосед. Какой-то маленький тощенький человечек, весь в черном, даже рубашка черная, сидел, положивши ногу на ногу, держа на колоне старомодную шляпу-котелок. Наверное, сторож при синагоге. Андрей тяжело опустился рядом с ним, осторожно прощупывая сквозь влажный платок границы гули.
— Ну, хорошо, — сказал человечек ясным старческим голосом. — А что будет дальше?
— Ничего особенного, — сказал Андрей. — Всех выловим. Я этого дела так не оставлю.
— А дальше? — настаивал старик.
— Не знаю, — сказал Андрей, подумав. — Может быть, еще какая-нибудь гадость появится. Эксперимент есть Эксперимент. Это — надолго.
— Это навечно, — заметил старик. — В согласии с любой религией это — навечно.
— Религия здесь ни при чем, — возразил Андрей.
— Вы и сейчас так думаете? — удивился старик.
— Конечно. И всегда так думал.
— Хорошо, не будем пока об этом. Эксперимент есть Эксперимент, веревка — версия простая… Здесь многие так себя утешают. Почти все. Этого, между прочим, ни одна религия не предусмотрела. Но я-то о другом. Зачем даже здесь нам оставлена свобода воли? Казалось бы, в царстве абсолютного зла, в царстве, на вратах которого начертано: «Оставь надежду…»
Андрей подождал продолжения, не дождался и сказал:
— Вы все это себе как-то странно представляете. Это не есть царство абсолютного зла. Это скорее хаос, который мы призваны упорядочить. А как мы сможем его упорядочить, если не будем обладать свободой воли?
— Интересная мысль, — произнес старик задумчиво. — Мне это никогда не приходило в голову. Значит, вы полагаете, что нам дан еще один шанс? Что-то вроде штрафного батальона — смыть кровью свои прегрешения на переднем крае извечной борьбы добра со злом…
— Да при чем здесь — «со злом»? — сказал Андрей, понемногу раздражаясь. — Зло — это нечто целенаправленное…
— Вы — манихеец! — прервал его старик.
— Я — комсомолец! — возразил Андрей, раздражаясь еще больше и чувствуя необыкновенный прилив веры и убежденности. — Зло — это всегда явление классовое. Не бывает зла вообще. А здесь все перепутано, потому что — Эксперимент. Нам дан хаос. И либо мы не справимся, вернемся к тому, что было там — к классовому расслоению и прочей дряни, — либо мы оседлаем хаос и претворим его в новые, прекрасные формы человеческих отношений, именуемые коммунизмом…
Некоторое время старик ошарашенно молчал.
— Надо же, — произнес он наконец с огромным удивлением. — Кто бы мог подумать, кто бы мог предположить… Коммунистическая пропаганда — здесь! Это даже не схизма, это… — Он помолчал. — Впрочем, ведь идеи коммунизма сродни идеям раннего христианства…
— Это ложь! — возразил Андрей сердито. — Поповская выдумка. Раннее христианство — это идеология смирения, идеология рабов. А мы — бунтари! Мы камня на камне здесь не оставим, а потом вернемся туда, обратно, к себе, и все перестроим так, как перестроили здесь!
— Вы — Люцифер, — проговорил старик с благоговейным ужасом. — Гордый дух! Неужели вы не смирились?
Андрей аккуратно перевернул платок холодной стороной и подозрительно посмотрел на старичка.
— Люцифер?… Так. А кто вы, собственно, такой?
— Я — тля, — кратко ответствовал старик.
— Гм… — спорить было трудно.
— Я — никто, — уточнил старик. — Я был никто там, и здесь я тоже никто. — Он помолчал. — Вы вселили в меня надежду, — объявил он вдруг. — Да, да, да! Вы не представляете себе, как странно, как странно… как радостно было слушать вас! Действительно, раз свобода воли нам оставлена, то почему должно быть обязательно смирение, терпеливые муки?… Нет, эту встречу я считаю самым значительным эпизодом во все время моего пребывания здесь…
Андрей с неприязненной внимательностью оглядывал его. Издевается, старый хрен… Нет, не похоже… Сторож синагоги?… Синагога!
— Прошу прощенья, — вкрадчиво осведомился он. — Вы давно здесь сидите? Я имею в виду — на этой скамеечке?
— Нет, не очень. Сначала я сидел на табуретке вон в той подворотне, там есть табуретка… А когда дом удалился, я перешел на скамеечку.
— Ага, — сказал Андрей. — Значит, вы видели дом?
— Конечно! — с достоинством ответил старик. — Его трудно не видеть. Я сидел, слушал музыку и плакал.
— Плакал… — повторил Андрей, мучительно пытаясь сообразить, что к чему. — Скажите, вы еврей?
Старик вздрогнул.
— Господи, нет! Что за вопрос? Я католик, верный и — увы! — недостойный сын римско-католической церкви… Разумеется, я ничего не имею против иудаизма, но… А почему вы об этом спросили?
— Так, — сказал Андрей уклончиво. — К синагоге, значит, вы не имеете никакого отношения?
— Пожалуй, нет, — сказал старик. — Если не считать того, что я часто сижу в этом скверике, и иногда сюда приходит сторож… — Он стесненно захихикал. — Мы с ним ведем религиозные диспуты…
— А Красное Здание? — спросил Андрей, закрывая глаза от боли в черепе.
— Дом? Ну, когда приходит дом, мы, естественно, здесь сидеть не можем. Тогда нам приходится подождать, пока он уйдет.
— Значит, вы видите его не в первый раз?
— Разумеется, нет. Редкую ночь он не приходит… Правда, сегодня он был здесь дольше, чем обычно…
— Погодите, — сказал Андрей. — А вы знаете, что это за дом?
— Его трудно не узнать, — тихо сказал старик. — Раньше, в той жизни, я не раз видел его изображения и описания. Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, этот текст не канонизирован, но сейчас… Нам, католикам… Словом, я читал это. «И еще являлся мне дом, живой и движущийся, и совершал непристойные движения, а внутри через окна я видел в нем людей, которые ходили по комнатам его, спали и принимали пищу…» Я не ручаюсь за точность цитирования, но это очень близко к тексту… И, разумеется, Иероним Босх… Я бы назвал его святым Иеронимом Босхом, я многим обязан ему, он подготовил меня к этому… — Он широко повел рукой вокруг себя. — Его замечательные картины… Господь, несомненно, допустил его сюда. Как и Данте… Между прочим, существует рукопись, которую приписывают Данте, в ней тоже упоминается этот дом. Как это там… — Старик закрыл глаза и поднял растопыренную пятерню ко лбу. — Э-э-э… «И спутник мой, простерши руку, сухую и костлявую…» М-м-м… Нет… «Кровавых тел нагих сплетенье в покоях сумрачных…» М-м-м…
— Погодите, — сказал Андрей, облизывая сухие губы. — Что вы мне несете? При чем здесь святой Антоний и Данте? Вы к чему, собственно, клоните?
Старик удивился.
— Я ни к чему не клоню, — сказал он. — Вы ведь спросили меня про дом, и я… Я, конечно, должен благодарить Бога за то, что он в предвечной мудрости и бесконечной доброте своей еще в прежнем существовании моем просветил меня и дал мне подготовиться. Я очень и очень многое узнаю здесь, и у меня сжимается сердце, когда я думаю о других, кто прибыл сюда и не понимает, не в силах понять, где они оказались. Мучительное непонимание сущего и, вдобавок, мучительные воспоминания о грехах своих. Возможно, это тоже великая мудрость Творца: вечное сознание грехов своих без осознания возмездия за них… Вот, например, вы, молодой человек, — за что он низвергнул вас в эту пучину?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотал Андрей. «Религиозных фанатиков нам здесь еще только и не хватало», — подумал он.
— Да вы не стесняйтесь, — сказал старик ободряюще. — Здесь скрывать это не имеет смысла, ибо суд уже состоялся… Я, например, грешен перед народом своим — я был предателем, доносчиком, я видел, как мучили и убивали людей, которых я выдавал слугам сатаны. Меня повесили в тысяча девятьсот сорок четвертом. — Старик помолчал. — А вы когда умерли?
— Я не умирал… — произнес Андрей, холодея.
