Айн Рэнд - Или – или
– Думаю, да, – улыбнулся он. – Почему это тебя пугает?
– Потому что… мне кажется, он собирается причинить тебе боль… И чем больше ты его любишь, тем тяжелее тебе будет вынести эту боль… и потребуется много времени, чтобы справиться с ней, если вообще… Я чувствую, что надо предупредить тебя, предостеречь от него, но не могу, потому что ни в чем не уверена, даже не знаю, кто он – величайший или самый низкий человек на земле.
– Я тоже ни в чем не уверен относительно него. Кроме того, что он мне нравится.
– Но подумай о том, что он сделал. Он навредил не Джиму и Бойлу, а мне, тебе, Кену Денеггеру и всем нашим, потому что шайка Джима обернет все это против нас, и тогда произойдет очередная катастрофа, как пожар у Вайета.
– Да… пожар у Вайета. Но знаешь, это меня не очень волнует. Ну и что, если случится еще одно несчастье? Все катится к черту, вопрос лишь в том, что происходит это чуть быстрее или чуть медленнее, и нам остается только поддерживать корабль на плаву, пока мы можем, а затем утонуть вместе с ним.
– И этим он оправдывался? Он вынудил тебя это чувствовать?
– Нет, нет! Он вовсе не оправдывался в разговоре со мной. Странно, что он заставил меня почувствовать.
– И что?
– Надежду.
Дэгни кивнула в беспомощном удивлении, зная, что е ней происходит то же самое.
– Не знаю почему, – продолжал Реардэн, – но я смотрю на людей, и мне кажется, что все они состоят из боли. Он – нет. Ты – нет. Ужасную безнадежность, которая нас окружает повсюду, я перестаю ощущать только в его присутствии. И здесь. Больше нигде.
Дэгни подошла и присела у ног Реардэна, прижавшись лицом к его коленям:
– Хэнк, у нас еще так много всего впереди… и так много прямо сейчас…
Он посмотрел на линии ее тела, наклонился к ней и тихо сказал
– Дэгни… то, что;* сказал тебе тем" утром в доме Эллиса Вайета… Мне кажется, я лгал самому себе.
– Я знаю.
***Сквозь моросящий дождь на календаре над крышами виднелась дата: третье сентября, а часы на соседней башне показывали 10.40. Реардэн возвращался в отель «Вэйн-Фолкленд». Радио в такси резко плевалось голосом, панически сообщавшим о крахе «Д'Анкония коппер».
Реардэн устало откинулся на сиденье: бедствие взволновало его не больше давным-давно устаревшей хроники происшествий. Он не чувствовал ничего, кроме неприятного ощущения неуместности своего вечернего костюма ранним утром. У него не было желания возвращаться из мира, который он оставил, в мир, который моросил дождем за окошком такси.
Он повернул ключ в двери своего номера, надеясь как можно скорее сесть за рабочий стол и не видеть ничего вокруг.
Его поразило все: стол, накрытый к завтраку, открытая дверь в спальню, кровать, которой явно пользовались, и голос Лилиан, произнесший:
– Доброе утро, Генри.
Она сидела в кресле, в том же костюме, что и вчера, но без жакета и шляпы; ее белая блузка выглядела чопорно свежей. На столе стояли остатки завтрака. Лилиан с видом терпеливого ожидания курила сигарету.
Реардэн застыл на месте, Лилиан положила ногу на ногу, устроилась в кресле поудобнее и спросила:
– Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?
Реардэн стоял как на официальной церемонии, где эмоции неуместны: – Говори ты.
– Ты не собираешься оправдаться?
– Нет.
– Не хочешь попросить у меня прощения?
– Я не вижу причин, по которым ты могла бы меня простить. Мне нечего добавить. Ты знаешь правду. Решай сама.
Она усмехнулась, откидываясь на спинку кресла.
– Ты не ожидал, что рано или поздно я тебя поймаю? Ты не находил странным, что такой мужчина, как ты, больше года живет как монах? Что у меня могут возникнуть подозрения? Забавно, что, несмотря на твой ум, которым все восхищаются, ты так легко попался. – Она обвела рукой комнату, обеденный стол. – Я была уверена, что ты не вернешься сюда этой ночью. И потом, несложно и недорого выяснить, что за год ты не провел здесь ни одной ночи. – Реардэн молчал. – Человек из нержавеющей стали! – Лилиан засмеялась. – Человек дела и чести, который намного благороднее всех остальных! Танцовщица варьете или, может, маникюрша салона красоты, куда вход открыт исключительно для миллионеров? – Реардэн молчал. – Кто она, Генри?
– Я не собираюсь отвечать на этот вопрос.
– Я хочу знать.
– Ты ничего не узнаешь.
– Генри, тебе не кажется, что, принимая во внимание произошедшее, просто смешно разыгрывать джентльмена, защищающего честь девушки? И джентльмена вообще. Кто она?
– Я же сказал, что не собираюсь отвечать на этот вопрос.
Лилиан пожала плечами.
– Это не имеет значения. Существует стандартный тип женщин, предназначенных для этой цели. Я всегда знала, что под личиной аскета скрывается грубый, чувственный плебей, которому не нужно от женщины ничего, кроме удовлетворения животных инстинктов, и я горжусь тем, что не давала тебе этого. Я знала, что твое хваленое чувство чести когда-нибудь треснет по всем швам и тебя потянет к дешевой женщине, как любого неверного мужа. – Она усмехнулась: – Твоя обожательница Дэгни Таггарт пришла в ярость от намека, что ее герой не так чист, как его безупречный нержавеющий сплав. Она наивно предполагает, что я могу считать ее женщиной, которую мужчина может выбрать для того, что, как известно, не требует ума. Я знала твою истинную натуру и склонности. – Реардэн молчал. – Знаешь, что я о тебе думаю?
– Ты имеешь право проклинать меня, как только захочешь.
Лилиан засмеялась:
– Великий человек, который так презирал – в бизнесе – слабовольных, отброшенных на обочину, потому что они не могли сравниться с ним силой воли и непоколебимой целеустремленностью, что ты сейчас чувствуешь?
– Оставь в покое мои чувства. Ты вправе решать. Я выполню любое твое требование, кроме одного: не проси меня отказаться от этого.
– О, я и не собираюсь просить тебя об этом. Я не жду от тебя перемены характера. Это твое истинное лицо – под напускным величием индустриального короля, который только благодаря своей гениальности поднялся из забоя шахты до полоскательниц для рук после десерта и черного смокинга! Он тебе идет, черный смокинг, в котором ты возвращаешься домой в одиннадцать утра! Ты так и не выкарабкался из рудников, там тебе и место – тебе и всем твоим самодельным королям кассового аппарата – в ночных забегаловках, набитых коммивояжерами и дешевыми танцовщицами.
– Хочешь развестись со мной?
– Не хочется ли этого тебе самому? Думаешь, это будет выгодной сделкой? Думаешь, я не знаю, что ты захотел разойтись со мной через месяц после свадьбы?
– Если ты знала, почему же осталась со мной? Лилиан сурово ответила:
– Ты больше не имеешь права об этом спрашивать. -/Это правда, – ответил Реардэн, подумав, что любовь к иену – единственный мыслимый довод, который может оправдать ее ответ.
– Нет, я не собираюсь разводиться. Думаешь, я допущу, чтобы твой роман со шлюхой лишил меня дома, имени, общественного положения? Я буду оберегать свою жизнь, как смогу, независимо от твоей супружеской верности. Не сомневайся, я никогда не дам тебе развода, хочешь ты того или нет. Ты женат и останешься женатым.
– Если ты этого хочешь.
– Более того, я и слышать не хочу… Между прочим, почему бы тебе не сесть?
Он остался стоять.
– Пожалуйста, говори, что ты хочешь сказать.
– Я и слышать не хочу о каком бы то ни было неофициальном разводе, например, о раздельном проживании. Ты можешь продолжать свою идиллию в подземных переходах и подвалах, где самое место для подобных занятий. Но я хочу, чтобы ты помнил, что в глазах общества я – миссис Генри Реардэн. Ты всегда ратовал за честность, посмотрим, как ты запоешь в шкуре лицемера, каким ты и являешься. Я настаиваю, чтобы твоим местом жительства был дом, который официально считается твоим, но теперь будет моим.
– Как тебе будет угодно.
Она небрежно откинулась назад и расслабилась, вытянув ноги и положив руки на подлокотники кресла, словно судья, который может позволить себе такую вольность.
– Развод? – произнесла Лилиан, холодно усмехаясь. – Уж не думал ли ты легко отделаться? Думал отделаться алиментами в несколько своих миллионов? Ты так привык покупать все, что тебе заблагорассудится, за свои доллары, что даже не подозреваешь о существовании вещей, о которых не торгуются, которые не покупаются и не продаются. Ты не способен поверить, что есть люди, которым наплевать на деньги. Ты не можешь представить, что это значит. Что ж, думаю, ты узнаешь. Конечно, с этой минуты ты согласишься на любое мое требование. Я хочу, чтобы ты сидел в своем кабинете, которым так гордишься, на своих драгоценных заводах, и разыгрывал героя, который работает по восемнадцать часов в сутки, индустриального гиганта, который поддерживает жизнь всей страны, гения, который выше остального человеческого стада – скулящего и лгущего. И еще я хочу, чтобы ты приходил домой и встречал единственного человека, который знает, кто ты на самом деле, знает подлинную цену твоего слова, твоей чести, твоего самолюбия. Я хочу, чтобы ты встречал в собственном доме единственного человека, который презирает тебя и имеет на это право. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всякий раз, когда построишь еще одну печь, или выдашь рекордную плавку, или услышишь восторженные аплодисменты – когда бы ты ни чувствовал гордость за себя, когда бы ни чувствовал опьянения собственным величием. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всякий раз, когда услышишь о каком-нибудь преступлении, возмутишься человеческой продажностью или мошенничеством, почувствуешь себя жертвой очередного правительственного вымогательства. Ты будешь смотреть на меня, зная, что ты не лучше, что ты ничего не имеешь права осуждать. Я хочу, чтобы ты познал судьбу того, кто пытался построить башню до небес, того, кто хотел долететь до солнца на восковых крыльях, – ты, человек, считавший" себя совершенством!
