Эндре Гейереш - Храни тебя бог, Ланселот!
Когда Ланселот вновь увидел черный султан на шлеме Дракона — оба они сражались верхом и, ростом также превосходя своих соратников, могли видеть поверх их голов, — то стал он изо всех сил к нему пробиваться, наступая конем, орудуя кулаками, локтями, рукояткой меча в этой безумной, кошмарной пляске. Не удалось. Да и могло ли удасться, когда было там столько народу, что ни раненому, ни мертвому негде было упасть!
— Пропустите же! Дорогу! — чуть не со слезами кричал, вопил Ланселот, показывая Дракону меч свой. Но люди не могли его пропустить. А может, и не хотели. Месть, отчаяние свели всех с ума — видно было, что не многие выберутся отсюда живыми. Ланселот благодаря недюжинной силе попытался отшвырнуть с пути своих людей, псов же рубил на месте и все же мог ни на шаг приблизиться к черному султану, тому черному султану. Хотя и видел: Дракон с секирой и кинжалом в руках тоже изо всех сил старается к нему пробиться, но и он не может сделать ни шагу. Тогда Ланселот мечом своим указал вверх, на дворец, и крикнул Дракону:
— В тронный зал!
Дракон, конечно, не слышал слов его, но видел жест, видел меч Ланселотов и, подняв руку, показал, что подымется туда же. Обратный путь, когда пробиваться приходилось только между своими, был много легче. Вскоре Ланселот оказался у потайного хода, спрыгнул с коня и с одним лишь мечом и руке взбежал по каменным ступеням.
Дракон пошел с другой стороны. Навстречу ему бежали пятеро, четверо солдат и их начальник; желая как можно скорее оказаться в том чудовищном побоище, что разыгралось во дворе, они — неслыханное кощунство! — оттолкнули Непобедимого Властелина к стене. Увидел Дракон, что спешит на кошмарную битву как раз тот, кто рвался убить Ланселота еще на морском берегу.
— Ну-ну, ступай! Сейчас ты с ним встретишься!
Борьбе еще сколько-нибудь ведомо рыцарство, почтение к авторитету, но в такой кровавой сече ничего подобного нет и в помине: собственные солдаты отбросили в сторону Непобедимого Властелина и ринулись вниз, во двор. Этот их путь упирался в вой и рев, преграждался стуком оружия и свирепым хохотом Ланселота.
«Ну, а если сойдемся мы и он убьет меня? Часть себя самого убьет! Или мне сокрушить его?»
Без гнева, тихо положил Дракон на окно кинжал и секиру, плотней запахнул свой плащ и вступил в тронный зал.
Это было сраженье, где ненависть, месть, несмытые обиды многих десятилетий воевали сами; наконец-то перед ними открылась эта возможность, и они придали сил ворвавшимся в крепость, разъяренным до предела людям, а против них стояла свора натасканных на сражения псов, из коих ни один не надеялся на победу или милосердие. Здесь, конечно, и речи не могло быть о почетном плене или же помиловании. В такое время ничего подобного не бывает.
Ланселот, который многому научился за последние несколько лун, хорошо это знал и предоставил вести тот неистовый бой ужасным в гневе своем людям Дарка, сам же в душе воззвал к богу: «Разве нет у них права на то?!» — и допустил, чтоб лилась кровь и тех, и других. Ибо лилась она по-разному. Те, что стали людьми из скотов, умирали радостно — оттого, что могли перед смертью сразиться, но псы гибли злобно, хотя и отчаянно бились. Все они были уже бешеные.
Не хотелось бы мне поддерживать преувеличения легенд и хроник, но это верно, что ослепленный, от жажды мщения поистине лишившийся разума Ланселот и в таком, всякого неодобренья заслуживавшем состоянии духа, только благодаря силе своей, в плоть и кровь впитавшимся навыкам, словно серпом, срезал каждого, кого бросала пред меч его злая судьба.
Слово «срезал» покажется, вероятно, сомнительным тем читателям, кои читать обучены — то есть монахам, — но они же не знают, не могут знать по-настоящему этих схваток, их истинного облика и жестокости, поскольку им препятствует в том чистый образ жизни и покойная, неколебимая вера в милосердие господне. А между тем бывают минуты, когда человек, уже осмотревшись разумно и приготовясь, идет на последнюю схватку и, ценя жизнь свою не более, чем воробьев, чирикающих на большой дороге, хочет только лишь убивать и только лишь победить, никак не сообразуясь ни с вечным блаженством своим, ни с конечным умерщвлением собственной плоти. И вот так-то оно было тогда. Вот почему — свидетелей тому нет, ибо они ничего уж не могут сказать, — те, кто оказывался перед Ланселотом, получали в виде милости лишь скорую смерть, не успев даже понять, что произошло и как бы следовало им поступить.
Дракон невозмутимо стоял в дверях тронного зала и размышлял о происходящем.
«Побил-таки, — думал он. — Сопливый щенок, а ведь перехитрил меня. Я штурмовых лестниц ждал, регулярного войска, а вместо этого что произошло?»
Вопрос был риторический. Внизу, во дворе крепости, шло побоище, и люди Ланселота, которых вождь их не разбросал на отряды, а собрал воедино, нападали плотною массой, псы же, тявкая, не отступали ни на шаг и умирали там, где их настигла атака.
— Мерлин, Мерлин! Сюда идет Ланселот. Чему ж быть теперь? — пробормотал про себя Дракон.
— А ты бейся, покуда можешь.
Дракон круто повернулся.
— Ты здесь?!
Мерлин стоял посреди утопавшего в сумраке зала столь потрясающе величественный, что Дракон — а ведь знал его! — усомнился, тот ли перед ним Мерлин, коего он до сих пор хранителем был и охранником.
— Я здесь.
— Тогда скажи, что мне делать? — Много дурного можно сказать о Драконе по праву, и смерть, что его настигла, он заслужил, однако навряд ли можно упрекнуть его в трусости либо нерешительности.
— А вот это, пожалуй, решать не тебе. Это уж от Ланселота зависит.
— Подумай-ка, Мерлин! Ты доверил себя мне с незапамятных времен, ибо уповал лишь на меня, на мою силу. Долгие годы я оберегал тебя и защищал!
— Это так. И всех отпугнул от меня.
— Сейчас мне должно умереть?
— Да.
Стук мечей внизу, предсмертные вопли и торжествующие крики все приближались.
— Подумай! Никогда не найдешь ты слуги лучше меня!
— Вот видишь, здесь твоя ошибка. Мне ведь не слуги нужны, а приверженцы и высокое служение. Пришло время — не прислуживать мне, но любить меня нужно!
— Этот проклятый щенок-рыцарь… сопляк этот! И с осадой перехитрил! А теперь наступает на меня, словно тигр! Да он ли Избранный Рыцарь?!
— Не бойся, — сказал Мерлин, — не Ланселот убьет тебя.
И в этот миг в конце коридора голосом столь охмеленным кровью и хриплым, какой порождает лишь жажда и великая битва, Ланселот прокричал:
— Мерлин!..
— Слышишь, вот он идет.
— Известно тебе: я не боюсь смерти. Таким ли знаешь меня, кто отступает только затем, чтобы спасти жизнь свою?
— Нет. Тяжелый ты человек. А может… и не человек вовсе. Вначале, когда начал меня сторожить, я еще не заметил, что слишком уж любишь ты власть. Тогда ты еще был человеком.
— Я таков, каков есть. Ты воюешь за них?
— Нет, — сказал Мерлин. — Им нужно самим за меня воевать.
— Тогда бог с тобой.
Запахнул Дракон плащ четырехпалыми своими руками и, заперев дверь тяжелым дубовым засовом, вздрогнул. Он подбросил полено в пылавший камин и, подойдя к высокому с изукрашенной спинкою креслу, в него опустился. Спокойно ожидал он судьбы своей.
В эту минуту такой удар обрушился на дверь, что она треснула сверху донизу. И сразу последовал еще удар. «А ведь только левой рукой бить может, — с уважением кивнул головой Могущественный Властелин, помня о мече, сверкавшем в правой руке Ланселота, — ведь только левой…»
И в этот миг дверь проломилась от удара ногой, она с грохотом упала в зал, и в проеме, тяжело дыша, весь в поту, в крови, собственной и псиной, стоял униженный Драконом Непобедимый Ланселот. При виде зверского этого лица, скорее напоминавшего львиный, нежели человеческий, Дракон подался вперед. «Куда подевался смех его?!»
— Я пришел, чтоб снести тебе голову!
Встал Дракон, спустился со своего неправо захваченного трона и приблизился к Ланселоту.
— Ну что ж. Действуй!
А Ланселот испытал нечто ужасное. С трудом, но совсем близко подошел он к Дракону, однако же занести над ним меч и выполнить то, ради чего родился на свет, оказался не в состоянии.
Волшебная сила — с коей мы (хотя, верно, не все) знакомы с тех пор, как повелись у нас связи с чужеземными странами и стали нам ведомы труды заморских ученых мужей, — вроде бы красиво звучит, но по содержанию выглядит чем-то ребяческим, глупым. Пусть-де женщина либо дитя малое пугаются, если скрипнет столешница, заухает в трубе ветер, — мужчине все это только смешно. Мое время весьма суеверно, вот и путает, сообразовать не умея, волшебство и простые, из природы вещей происходящие явления жизни. Трус вздрогнет, если ветром захлопнет ворота конюшни, храбрец не ведает страха, даже если стоит перед Драконом. Куда как красиво все получается, верно? Но пойду далее — к выводам, сделанным, может быть, по скудости образования моего и неудачному рассуждению, а следовательно, легко опровергаемым. Так попробуем же повернуть иначе! Какой-нибудь трус, что трепещет от завывания ветра, об истинной опасности понятия не имея, со спокойной душой лазает по таким местам, где у храбреца волосы становятся дыбом, шлем подымая, и он весь деревенеет от страха. Трусость или храбрость — я уже говорил это много ранее — определяет не то, боится человек или нет, то, чего он боится и — во имя чего, во имя кого. И еще далее! Человек невежественный — и трусливый — боится просто того, кто никогда не знавал ранее, страшно ему, например, если из грозовой тучи вдруг посыплются рыбы. Хотя явление это есть лишь причудливая и необычная игра пролетевшего над рекою смерча. Но истинный страх познает, настоящий ужас испытывает тот, кто по природе своей не трус, даже прямо скаку — храбрец и кто, уже накопив немало познаний, сталкивается вдруг с чем-то таким, к чему загодя был приготовлен, знает и причины того, но власть — над собою по крайней мере — решительно отрицает и вдруг испытывает на себе эту власть. Вот когда — страх! Его-то и испытал Ланселот в грандиозную минуту победы.
