Владимир Дрыжак - Кесарево сечение
Я протестующе взмахнул рукой (интересно, что бы вы сделали на моем месте?).
– Неужели я не имею права существовать отдельно от своего папы? – поинтересовалась Валентина с горечью. – Как только узнают, что моя фамилия – Сюняева, так шарахаются как от чумы!
– По-моему, ты преувеличиваешь, – сказал я неуверенно. – Валерий Алексеевич популярен, конечно, но не до такой же степени.
– Наверное. Но мне все время почему-то попадаются молодые люди, в среде которых он пользуется широкой известностью.
– А по-моему, ты врешь. Откуда бы на юридическом факультете взяться молодым людям, знающим, кто такой Сюняев? Планетологи, геофизики, ядерщики – это понятно. В данных кругах Валерия Алексеевича знают. И особенно космонавигаторы. Так что, явно врешь. И вообще…
Откровенно говоря, я рассчитывал на злобный выпад и истерику. В моем положении иного способа с достоинством покинуть поле боя не существовало. Но, вопреки ожиданиям, Валентина ничуть не смутилась, а, напротив, ослепительно улыбнулась, и стала непрерывно походить на свою мать.
– Допустим, – сказала она. – Я все наврала. Конечно же, мне попадаются разные индивидуумы. Да все больше какие-то дураки безмозглые. Может, я сама дура, так они и липнут… Мне уже три раза предлагали руку и сердце, из них один был как раз космонавигатор в возрасте тридцати трех лет, – Она повернулась и ласково погладила меня по щеке. – Но я, Глеб, дала себе слово, что полюблю только скромного и подающего большие надежды юношу. Я окружу его заботой и вниманием, создам все условия, и он станет великим человеком. Потому что сама я – бездарь, и у меня нет другого выхода, кроме как выйти замуж за гения. Посуди сам, кто может родиться от такой взбалмошной дуры, если не найти генетический противовес. Ты же пытаешься отвергнуть мою любовь только потому, что боишься выйти за рамки нравственного поведения. Но этот номер у тебя не пройдет!
Вероятно, со стороны я выглядел довольно жалко. Особенно с учетом той лапши, которая свисала с моих ушей. Но я еще не был сломлен, я продолжал бороться, хотя была уже половина второго ночи, и борьба за независимость угрожала перейти в борьбу со сном, с последующей капитуляцией.
– Ты переутомился, – сказала Валентина озабоченно. – Тебе нужен глубокий сон и тщательный уход. И с завтрашнего дня я приступаю к созданию необходимых условий. Если, конечно, вопрос решится положительно. Так что это в твоих же интересах.
"Нет, дело здесь не в папочке, – подумал я, прикрывая глаза. – Тут мы имеем другой случай. Эта особа своей настырностью способна уработать десять Сюняевых. А я далеко не Валерий Алексеевич. И в этой борьбе мне не устоять. Рано или поздно она меня доведет до кондиции. Одна улыбка чего стоит! А коленка… Нет, мое положение безнадежно. Есть только один шанс. Она подвержена настроениям. Быть может, завтра фокус ее внимания переместится на объект более достойный. Надо тянуть время. Надо заморочить ее какими-нибудь переговорами. Но какими? О принципах совместной семейной жизни, например. Нужно, чтобы она пришла к выводу, что я нудный и противный тип, и потеряла ко мне интерес – вот что мне нужно!.."
"Ты этого хочешь? – спросил я себя строго. И сам же себе ответил: – Нет, ты этого уже не хочешь. Ты уже думаешь о коленках, а еще через полчаса возникнут мысли более возвышенные. А что будет завтра, когда она уйдет? Ты начнешь себя корить и презирать. А если, наоборот, она не уйдет? Возможно такое? Возможно. И опять ты начнешь себя корить и презирать… Нет, ты погиб! Это же стихийное бедствие, цунами и взрыв сверхновой в одном лице! Ты станешь продуктом сгорания – вот и все. Или продуктом ее высшей нервной деятельности – выбирай. Ты пропал, Глеб, навеки пропал! Свои дни ты закончишь в сумасшедшем доме, но выбора уже нет…"
Я открыл глаза.
Валентина сидела напротив, подперев голову руками и смотрела на меня в упор.
– А еще хорохорился, – сказала она нежно. – Я ведь вас, мужиков, знаю как облупленных. Вы только делаете вид, что все решаете сами. На самом деле, все решения за вас принимают бабы. Я вообще не понимаю, как ты жил без меня.
– Я не жил. Я существовал! – простонал я. – Каждый день ложился спать в двенадцать – это что, жизнь?
– Это тебя и спасло. Я ведь знаю, что в три мужика можно брать голыми руками, а ближе к четырем даже голыми коленками.
– Сейчас только два, – заметил я флегматично. – Время есть.
– А хочешь, я сейчас уйду? – вдруг сказала она. – Хочешь?.. Все! Решено – мы расстаемся!
Валентина вскочила и побежала в прихожую, теряя шлепанцы.
"Ну, все! – подумал я. – Сейчас наступит конец света. Непонятно только, за что мне эта кара? Чем я перед тобой провинился, Господи?!"
Из гостиной послышался звон разбитой посуды и всхлипы. Надо было что-то делать…
Я встал, и отправился на казнь. В гостиной было темно и сыро. От слез. Я включил свет. Валентина стояла у стола, у ее ног валялись шлепанцы и мой махровый халат, сплошь покрытые осколками разбитой жизни. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это – бывшая ваза. До сих пор мне казалось, что она сделана из небьющегося стекла, потому что я лично уронил ее на пол никак не менее десятка раз. Из них три – на собственную ногу.
Теперь эта ваза распалась, и ее осколки удивительно равномерным слоем устилали пол, блестя что есть мочи. Посреди этого великолепия стояла Валентина в трусиках и бюстгальтере. Из глаз ее ручьем текли слезы, а из пальца на руке капала кровь. Она… В общем, она была прекрасна. Я даже зажмурился на мгновение.
"Кровь и слезы, – подумал я. – Это судьба…".
– Ну, чего уставился, дурак несчастный, – не прекращая рыданий сказала она серебряным голосом (я имею в виду голос, похожий на звон тысячи серебряных колокольчиков). – Немедленно уйди вон!
И сделала движение, пытаясь добраться до дивана. К счастью, один из осколков – самый нахальный – немедленно впился ей в пятку. Валентина взвизгнула и застыла с поднятой ногой, с расширенными от ужаса глазами, непередаваемо прекрасная и дьявольски соблазнительная.
– Стоять! – рявкнул я. – Не двигайся, иначе, клянусь всеми святыми, я закончу свой век в сумасшедшем доме!
После этой исторической фразы я приблизился к ней, хрустя осколками, осторожно поднял на руки и вынес на волю, то есть, на кухню, омываемый слезами и обнимаемый за шею.
Когда я сажал Валентину на стул, то – клянусь честью! – она не сразу убрала ладонь с моего загривка. Сейчас, находясь в здравом уме и трезвом рассудке, я понимаю, что именно это-то все и решило. Но тогда, помню, я очень резво бросился искать пинцет и медикаменты, совершенно забыв про халат. Буду откровенен, в тот момент я искренне полагал, что халат ей не нужен.
В самом деле, если у вас в пятке посторонний предмет, зачем вам халат? То же самое: если вам отсекли голову, чалма уже не нужна. Так говорят мудрецы на востоке. И они правы. Еще они говорят: что толку грустить о разбитой вазе, если сердце разбито навеки.
Именно этот тезис я развивал, извлекая стекляшку из прекрасной ноги Валентины. Я сказал, что этот осколок будет огранен с присвоением статуса бриллианта. Я даже заявил, что готов извлечь из ее пятки целую тысячу бриллиантов.
– Ты что, с ума сошел?! – возмутилась она. – Во что превратится моя пятка?
Следует отметить, что во время процедуры прямо перед моим носом фигурировал обнаженный живот Валентины. И, я вам скажу… Грудь, бедра и прочие детали – все это ерунда. Их воспевают недоумки по своим нескромным воспоминаниям о том, что они увидели в нечаянном зеркале, или, того хуже, в чайнике, искажающем и форму и суть. Ничтожества! Они не понимают, что все это – пустяки. Когда-нибудь я воспою свои воспоминания в поэме… Две главы – минимум!
Когда я завершил свои манипуляции с пяткой и завязал красивый бантик, Валентина заявила, что не намерена более терпеть мои нескромные взгляды, и велела немедленно нести халат.
Я возражал так:
– Валентина, – сказал я внушительно, – это становиться у тебя навязчивой идеей. Берегись! В гневе я неумолим. Надо подавлять в себе нездоровые инстинкты, навязанные цивилизацией. Это во-первых. Во вторых, халат теперь покрыт мириадами осколков вазы, которую ты разбила. Его невозможно извлечь из-под груды. Он не пригоден к эксплуатации на твоих плечах.
– У меня в чемодане есть другой.
– Но он отнюдь не мохеровый – раз. И у меня нет второй вазы – два. Вернемся к первой. Ты ее разбила. Но я тебя прощаю. Ибо ты не могла знать, что параллельно разбиваешь мое сердце. И притом, навеки. Я настаиваю на компенсации причиненного ущерба.
– Ага! – сказала Валентина розовея. – Это – признание. Что и требовалось доказать с самого начала. Но вазу я разбила не нарочно. Теперь одно из двух: либо ты сам раздеваешься, либо неси халат. Должно быть равноправие. Либо мужчина одет и женщина одета, либо наоборот. Это, в конце концов, неприлично!
– Пустяки, – сказал я. – У меня в запасе целый палец на руке. Давай его сюда.
