Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1
Тут женщина заметила, что первая старушка всё еще стоит, пересчитывая мелочь. Лена тихо, почти крадучись, словно боясь помешать, подошла. Выждав, когда та закончила, она сделала еще шаг. Старушка подняла голову.
– Простите, вы не подскажете, улица называлась так всегда?
– Бог с тобой, милая. Только на моей жизни трижды меняли.
– А самое первое название, ну, еще при царе… не помните?
– Как не помнить, голубушка… по началу Мещанской и была… постой, мать-то сказывала… Сухаревский полк, стрельцов, значит, которые одне и присягнули царю Петру, да на Посад к тому ушли… так это, площадь, значит и метро по нонешнему – Сухаревская. И церковь ихняя же, – она указала направо, – «Живоначальной Троицы, что в листах». Пукирев, «Неравный брак» – картина такая. Слыхала? А сейчас все неравные.
– Вроде писал в храме «Успения»…
– Точно говорю тебе. Мать-то уверяла, прабабка сама видала – «в листах»! Ей богу «в листах»! – Она почему-то испуганно перекрестилась.
– Скажите, бабушка, а причастие – это и есть вкушение от древа жизни? Того, что росло в раю? Плодов нравственности?
– Тот батюшка, – старуха поняла, что Лена слышала разговор, – так и говорил, – быстро затараторила она, оглядываясь по сторонам, будто тайна, которую ей поведали, должна оставаться тайной.
– Так не вспомнили… улицу?
– Ах ты, боже мой! – старушка всплеснула руками, – ну как же милая! Троицкая, Троицкая улица, значит.
Лену как ошпарило:
– А дом, приют для слепых, где-то должен рядом?!
– Так тринадцатый и есть, каким же ему быть? Внесен в адрес-календарь Ея Императорского Величества императрицы Марии Александровны. Под ея же попечением, читай: покровительством, – отчеканила как молитву бабка.
Елена замерла, не веря в удачу. На глазах выступили слезы.
Старушка, видя реакцию и начиная понимать какую-то особую важность сказанного, приосанившись, продолжала:
– Так вот, Троицкая, значит… На Лавру вела, на Лавру… Леса-то разбойничьи были. В кой раз, народец-то, сбирается на богомолье…
Раскатистый удар грома заставил обеих вздрогнуть. Послышался нарастающий шум, и через мгновение тротуар потемнел от крупных капель – точь-в-точь как неподвластно разуму темнеет и сознание разгневанного человека.
– Спасибо, милая бабушка, спасибо! – Лена на секунду прижала опешившую старуху и бегом бросилась обратно к переходу. Но переход уже был почему-то далеко.
Неожиданный дождь хлестал по лицу. Она бежала по тротуару вдоль невысоких домов, построенных в первой половине прошлого века зодчими «железного» времени. Люди прятались под навесами бутиков. Женщина остановилась у одного из них, но места не было. Она бросилась к подземному переходу, побежала по ступенькам, и тут… брызнуло солнце, небо разъяснилось. Лена замерла в нерешительности. Мужчины и женщины, дети и даже две собаки, укрывшиеся в переходе на время грозы, хлынули на улицу. Беглянка прижалась к стене и стояла обескураженная – идти дальше было невозможно. Несколько человек толкнули ее, извинившись. Наконец, тоннель опустел. Лена быстро засеменила вниз, сделала несколько шагов и остановилась: «Зачем я сюда? Дождя нет. Ты так никогда не придешь в себя… так нельзя». Она посмотрела вглубь, вспоминая, от кого бежала и куда. Людей с той стороны еще не было. Краем глаза женщина вдруг заметила, что не одна. У самой стены, той, что оказалась за ее плечом, кто-то стоял. Она медленно обернулась. Там, опершись на трость, замер слепой мужчина, будто ожидая подаяния. В протянутой руке была маленькая тетрадка. Узнать в нем того самого парня, из детства, стоило усилий. Но она смогла. Она уже многое смогла бы.
Лена тихо подошла. Расстегнула сумочку, достала мелочь и протянула.
– Возьмите, – не понимая куда положить, негромко сказала женщина.
– Спасибо. Но мне ничего не надо, – ответил слепой, протягивая тетрадку. – Сегодня я сам отдаю людям, что могу.
– Но и мне ничего не нужно, – с сожалением в голосе тихо ответила Лена.
– Нужно. Вы ведь ищете струны?
У женщины перехватило дыхание.
– Только одну! – не выдержав, вскрикнула она, припоминая что-то, и осеклась.
– Посмотрите на пружинку, которой сшита тетрадь, она необычна.
Женщине казалось, что слова только послышались ей. Лицо человека оставалось бесстрастным.
Сердце в предчувствии спасения заколотилось с утроенной силой. Дрожащими пальцами, продолжая смотреть в темную глубину очков мужчины, будто стараясь изо всех сил проникнуть в неведомый мир слепых, с его непонятными законами, поступками, мотивами и тайнами, она взяла тетрадь.
Пружинка действительно была необычной: два кончика, торчащие с краев, были разными. Один тонкий, другой потолще.
«Да, да. Вытянуть можно только правильным путём», – услышала она и подняла глаза. Рядом никого не было.
Разве она могла знать, что в тот вечер старая скамейка у кемпинга, оставаясь по-прежнему удивительно теплой и, пытаясь понять разговор двух женщин, незаметно вздохнула, когда те покинули ее. Простое дерево научилось слушать, переживать и сохранять теплоту одних, передавая тем, кому не хватало. Но последних было гораздо больше, а место не очень удачным. Время же… время еще не наступило. Потому вздохи, оставались единственным, что роднило дерево с человеком. Ненормальным «единственным» по сути и неправильным по числу. Но суть и числа, погибший оставил там… откуда по своей воле сошел на землю.
А уже утром, восход, обещанный директором, повторяя искажение природы, наблюдал обыденное: только единственное окно кемпинга светилось в полумраке – неизменный спутник рождения нового дня для какого-то человека, но не для всего мира, что и было когда-то смыслом появления солнца. Ибо только оно помнило день вечный, день безвечерний. Забытый и преданный человеком.
– Сил нет как спать хочется… боже, как голова болит… – голос Полины вяло утих.
Однако утро было не только продолжением жизни, но и старого разговора:
– Ну и что? Что было дальше?! – Елена подошла к окну и в раздражении начала дергать ручку.
– Она поворачивается вправо, – Полина, сидя на кровати, устало поправила волосы.
Свежий ветер ворвался в комнату.
Всё утро горничная этажа могла слышать разговор двух женщин в номере, на котором висела табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Дверь, как ни странно, была приоткрыта и, хотя время завтрака подходило к концу, никто оттуда не появлялся. Горничная и сейчас прошла мимо. За годы работы обслуга насмотрелась такого, а еще больше наслушалась, что кроме недовольства нарушением привычной тишины в это время ее ничего не раздражало.
– Дальше? Дальше ты закончила универ, через три года вышла замуж за Андрея.
– За какого Андрея? За Андрейку? Того самого?
– Да, что сидел позади нас, – уныло ответила Полина.
– Это сон! Этого не может быть! Ты обманываешь меня! Но зачем? Для чего? Что происходит?
– Ты еще главного не слышала, – подруга покачала головой, – даже не знаю, как сказать, – и вдруг сорвалась на крик:
– Да взгляни на себя! Ты же взрослая! Взрослая, понимаешь! Как я могу тебя обманывать? Ну, хоть что-то ты помнишь? Ведь помнишь?
Елену душили слезы.
– Я же сама не могу поверить. Уже всё пережила, переболела… и снова… неужели опять… господи! – Полина закрыла лицо руками.
Минуты две обе молчали.
– Может, кого-то из школьных?.. – примирительный тон давался с трудом, – хотя бы школу? Ну? – взмолилась подруга.
– Только до кино, – застывший взгляд Елены чуть ожил. – И еще сон. Удивительный, прекрасный сон. Длинный, длинный.
– О чем?
– О фрейлинах, о пажах и музыке. О лжи, хитрости и коварстве… о незаметной жестокости друг к другу…
– Понятно, значит о нас… – протянула Полина и с подозрением посмотрела на нее.
– Но он оборвался… а мы… живы и вот, сейчас… семья, ты… какие-то люди с сочувствием. Не могу выносить их взгляды. Этот доктор…
– Знакомый твоего отца, с академии наук. Кстати, сказал, ты абсолютно здорова, даже больше…
– Что значит «больше»?
– Повышенная степень самооценки… Хм, – Полина ухмыльнулась, – критической самооценки.
– А семья… в семье… что там происходит? – Лена с мольбой посмотрела на подругу: – Я же чувствую… скажи.
– Да ты… ты сгнобила Андрея! – вырвалось у Полины.
Но тут же, взяв себя в руки, она поникшим голосом произнесла:
– Понимаешь? Сгнобила, – и опустила глаза.
Полина вдруг ощутила всю бессмысленность, бесполезность лишних эмоций; поняла, что стоявшая перед ней, потеряв память, перестала быть виновной во всём, что произошло, происходило и могло произойти, даже не будь этого разговора. В чем так легко обвинять, в чем преуспели все. Словно в поступках, их последствиях для нее и других, кого знала, исчезло одно действующее лицо. Ушло из той части совести Полины, которая не мучила, потому что перекладывала вину на обстоятельства, на подругу, поступки Елены. И сейчас она не помнила ничего. «Возможно ли объяснить человеку его неправоту? А свою? И неправота ли это? Сколько невидимых глазу мотивов руководят нами? Сколько мельчайших особенностей, оттенков поведения людей приводят к тому или иному решению? А, значит, к поступку. Иногда просто мучительно долго не зажигающийся светофор. Или разбросанные вещи мужа. Как учесть всё? Пересказывая, вспоминая. Ведь твоя уверенность в вине другого «устоялась». Или как минимум убеждение в соучастии. Выходит, ты будешь, обязательно будешь искать аргументы для оправдания такой уверенности. Как жена, которую оставил супруг, говоря о его поведении, никогда не сможет стать выше эмоций. Да и нужно ли? Ведь любой доставляющий боль другому – уже виновен, причем прежде. А правота у каждого своя, убеждать подругу бесполезно… или нечестно… если памятью, причинами тех или иных поступков владеешь только ты. Неужели так вот и становятся безгрешными?» – подумала про себя Полина и усмехнулась.
