Надломленные. Хроники пикирующей Цивилизации - Кирилл Ляпунов
– Серафим, ну что же вы! Давайте-ка успокоимся, позвольте угостить вас валерьянкой, – сказал Кузнецов.
Поднявшись, он достал из аптечки в глубине шкафа классический пузырек с корнем валерианы. Накапал показавшуюся ему оптимальной дозу в 30 капель и протянул монаху. Убедившись, что рюмка пуста, дал запить водой. И только после этого решился продолжить:
– Почему вы так во всем этом уверены? Поверьте, я не хочу вас мучить, но мне нужно понимать, какая именно информация является для вас основанием думать, что Апокалипсис уже наступил.
Серафим стал очень тихим, но готов был продолжать.
– Да много разной. Начать хотя бы с той стадии, в которой мы сейчас все оказались. Я имею в виду – хлипкого мира после Второй мировой. На мой взгляд, картина мира очень напоминает упомянутую в Откровении стадию, после того как Агнец снял третью печать с заветной книги, запускающей процесс Апокалипсиса. В этой главе говорится о том, что после снятия второй печати люди начнут убивать друг друга, а когда будет снята третья печать, то жизнь цивилизации начнет вертеться исключительно вокруг денег. «Хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай». Это, конечно, определенный символизм. Но суть данного символа вполне четко прослеживается – мерой всего будут деньги. При этом, честно признаться, я не знаю, что за мера такая хиникс, но не думаю, что это очень большой объем. В то время как динарий в эпоху, когда писалось Откровение, был довольно крупной монетой и уж чего-чего, а пшеницы на него можно было купить очень много.
– И что?
– А то, что это может свидетельствовать о желании автора сказать нам, что все будет вертеться вокруг денег, хотя сами деньги сильно обесценятся по сравнению с временами Христа, потеряют свою стоимость.
– А они потеряли?
– Определенно. Пятьсот лет назад на тридцать рублей можно было целую деревню купить. Сейчас вам и на литр бензина не хватит. То же самое с другими валютами. Фунт стерлингов или доллар в конце девятнадцатого века совсем не то же самое, что в начале двадцать первого. Но на самом деле даже не это самая говорящая деталь в этом коротком предложении. Самое важное, что говорится про вино и елей, то есть масло.
– И что же?
– А то, что они как бы выводятся за скобки. И эта интересная деталь становится еще интереснее, если знать, что пшеница и рис торгуются на мировых товарных биржах, а вино и масло – нет. Казалось бы, всего-навсего штрих, но для меня он очень говорящий. Он вопит просто. Может быть, конечно, я и ошибаюсь, но не думать об этом не могу. Особенно потому, что после того, как Агнец снимет четвертую печать, должен появиться знаменитый «бледный всадник».
– Имя которому – «смерть»?
– Да. «И ад следовал за ним…»
– Этак, батюшка, вы и меня напугаете, – сказал Аркадий, откидываясь в кресле. – Вы так об этом говорите, что у меня аж мурашки по телу.
– Мой дорогой Аркадий! А я с этим живу! Никак не могу заставить себя перестать думать об этом. Хотя и понимаю, что нельзя. Что сам мешаю и своей телесной, и своей духовной жизни. Потому что даже если оно и так, мне-то – монаху с двадцатилетним стажем – какая разница! Если я правильно жил и достойно служил, то должен, наоборот, ускорять Апокалипсис: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» А я боюсь… Помогите, доктор!
– Ну и задачку вы мне подкидываете.
– Но вы же доктор!
– Батюшка, миллион раз вам говорил, что я не доктор. Но поскольку, думается, что специалист я все же не самый плохой, то буду стараться вам помочь. В сущности, если опустить детали, то имеем дело с банальной тревожностью. А эта беда вполне поддается корректировке. Давайте так поступим, я сейчас вам набросаю небольшую схемку, какие манипуляции вам желательно было бы поделать и какие травки попить. Подчеркиваю – травки. Не медикаменты. А к следующей нашей встречей продумаю последующую терапию. Такую, чтобы вам обязательно помогла. Договорились?
– Конечно, доктор… Извините.
– Ладно уж. – Кузнецов покачал головой.
Оставшиеся пять минут до окончания сеанса Аркадий провел в начертании «схемки», передав которую благодарному клиенту вздохнул с некоторым облегчением, поскольку после этого успевший изрядно напугать психолога монах покинул кабинет. Как только Кузнецов остался один на один с собой, он сразу же открыл интернет и нашел Откровение Иоанна Богослова.
– «Посмотрим, что это за Сухов», – пробормотал он цитату из известного кинофильма, начиная чтение.
На крючке
Апокалипсис был первой книгой Библии, которую Кузнецов начал читать. До этого практически сталкиваться с Писанием ему как-то не приходилось. Нет, безусловно, он знал основную канву евангельского повествования и даже многие библейские сюжеты, так как был горячим поклонником европейской живописи эпохи Возрождения, где большая часть картин, если не сказать что все, посвящены сугубо религиозным мотивам. А без хотя бы поверхностного знания о них погружаться в творчество великих итальянцев или испанцев, да даже голландцев, что больших, что малых, – совершенно бессмысленно. Поэтому Аркадий Аркадьевич был подкован в, как он это называл, вопросах веры. По крайней мере, его эрудиции хватало, чтобы минимизировать соприкосновения с аудиогидами в набитых китайцами залах Лувра или Прадо. Так как к этим полезным черным коробочкам психолог питал брезгливое отвращение. Он банально не доверял музейным работникам, ответственным за дезинфекцию пластиковых экскурсоводов, и, глядя на них, представлял, как тысячи каких-нибудь несчастных нигерийцев, загнанных в храм искусства по программе ООН или ОБСЕ, призванной снять гештальт никчемности с этих достойных организаций, берут в свои руки, еще вчера хоронившие в родной саванне близких, преставившихся от лихорадки Эбола, музейные аудиогиды. И Кузнецову становилось дурно. Конечно, он знал около десятка способов, как данное отвращение преодолеть. Однако не хотел. И дело не в расизме. Точнее, не только в нем, но и в повышенной, болезненной чистоплотности, которую в жесткой форме привили психологу его мама и бабушка.
Как бы там ни было, Аркадий был отягощен хорошим гуманитарным образованием, к которому относился и раздел знаний, посвященный религиоведению. Но до разговора с отцом Серафимом Библию он в руки не брал. Если быть совсем корректным, не взял он ее
