Любен Дилов - Жестокий эксперимент
Ему не доводилось видеть такой ошеломляюще красивой девушки, и вспыхнувшая было ревность к ее прошлому ушла куда-то, ей на смену пришел все возраставший протест против принятого им решения не жениться вторично до пятидесяти лет.
– Самое главное, что мы действительно любим друг друга! – сказал он. – Остальное уладится, не переживай!
Она очень медленно собиралась с мыслями, наконец заговорила:
– Я не потому сбежала, что вы профессор, а он нет. Я вообще в таком состоянии, что не помню никакого доцейта. Наверняка придумала его, чтобы не чувствовать себя такой одинокой и отвергнутой. Или просто обманула вас. Я была в страшном отчаянии.
Страх студентки перед профессором, явно обуревавший ее, продолжал забавлять его.
– Значит, с отчаяния ты пришла ко мне, так? – спросил он, и это была не издевка. Он снова засомневался в ее искренности.
– Нет-нет, – испугалась она, что он не поймет ее, испуг прибавил ей храбрости. – Я действительно любила вас. Всегда только вас. Поверьте!
– А оператор? А тот, второй, не знаю, кто он такой.
Она снова растерялась, будто ее уличили во лжи, но мгновение спустя вознегодовала:
– Оператора я не любила! А второй… второго я возненавидела сразу же… Ведь я уже говорила, что была в таком состоянии…
Он отказался от затеи мучить дальше ее и себя. Стал пить кофе и задумался, как приобщить ее к той невероятной действительности, в которой они пребывали.
– А ты не помнишь, когда и как вышла замуж?
Она снова покраснела и произнесла:
– Простите, я не знаю, что со мной…
– Что с тобой, Альфа? – сделал он акцент на ее имени.
– Не знаю. Голова…
– Не стесняйся. Ближе человека, чем я, у тебя теперь нет.
– Такое состояние, будто меня опоили чем-то… А разве я не за вами замужем?
– Разумеется, – ответил он, и ему захотелось, чтобы все остальное, что было в ее прежней жизни, исчезло так же, как оно исчезло из ее памяти, и чтобы он один властвовал в ее судьбе. Однако пережитое им мельтешило в таком же беспорядке, что и пережитое ею, и добросовестный профессор, каковым он являлся, не мог не уточнить: – Только до этого ты была замужем за другим.
– Именно это я хотела сказать, – подхватила облегченно она. – Что-то говорит мне, что я замужем за другим. И я чувствую себя очень виноватой.
– Перед кем? – со злостью бросил он и тотчас же обругал себя за бестактность.
– Надо выпить кофе, наверняка, поможет. И нет ли у вас чего-нибудь от головной боли?
– Хлебни глоток виски, лучше будет.
– Спасибо, я почти не пью. Да и не нравится мне виски.
– Принести коньяк? – спросил он, вспомнив, что купил и коньяк тоже, хотя отдавал предпочтение джину. Но в море коньяк заменяет лекарство.
– Нет-нет, какую-нибудь таблетку!
– Никакой таблетки я тебе не дам, милочка!
Съешь что-нибудь, выпей кофе. Пей кофе, а я тем временем буду рассказывать. Расскажу тебе сказку, в которую нельзя не поверить, какой бы абсурдной она ни была.
Альфа послушно взяла печенье и откусила маленький кусочек.
– Помнишь, как я подошел к тебе возле туристического агентства? Ты размышляла тогда, куда бы сбежать, – спросил он, подыскивая подтверждения своим воспоминаниям.
– Туристическое агентство? – уставилась на него Альфа. – Нет, я поджидала вас в кафе, куда ходила постоянно. Мы, женщины, порой бываем очень нахальными, – закончила она и улыбнулась, как бы оправдывая себя. А он невольно отметил, что к верхней губе к помаде прилипла крошка печенья.
– Точно! Как выражаетесь вы, студенты, ты сняла меня в кафе у Чарли… А ты помнишь сказку о Гензель и Гретель? Так вот, мы с тобой вышли из этого кафе, взявшись за руки, как Гензель и Гретель, а потом страшная колдунья взяла нас в плен и заперла здесь.
Он помолчал, пытаясь перейти к серьезному разговору, а она, воспользовавшись паузой, спросила с деланным испугом:
– И она что, съест нас?
– Нет, не съест! – ответил он, однако чем дальше углублялся в повествование, тем испуг ее становился сильнее, несмотря на все его уверения в благополучном исходе происходящего. Он воображал, что, заразив ее своим искусственным восторгом, таким образом избавит ее и себя от страха, но неожиданно увидел себя и ее помещенными в огромный медовый кусок янтаря, из тех, что доносят до нас сквозь тысячелетия мумии различных насекомых.
Воздух действительно был светлого янтарного цвета, и ему показалось, что сидящая в шезлонге девушка уже и вправду застыла в своей мумийной вечности. Он ласково похлопал ее рукой по коленке – ноги были холодными.
– Скажи, что любишь меня! – попросил он. Альфа не шелохнулась.
– Ты должна любить меня, слышишь! Мы теперь должны крепко любить друг друга.
Если в сказку о Гензель и Гретель она не поверила, то в людоедку поверила, и он почувствовал себя ужасно виноватым. Продолжать сидеть перед нею молча была невмоготу, и он набросился на печенье, заглатывая по два сразу. Глаза ее оставались по-прежнему безжизненными.
– Эй! – хрипло окликнул он ее, поскольку в горле застряли крошки печенья, и, кроме виски, их нечем было запить. Он потянулся к бутылке и стал пить прямо из горлышка. Было противно, он поперхнулся и стал хлопать себя по спине.
Эти ужимки и гримасничанье вывели Альфу из состояния оцепенения. Она посмотрела на него долгим взглядом, как бы спрашивая себя, кто этот сидящий напротив мужчина и чего от него можно ожидать. Он не помнил, чтобы кто-то когда-то смотрел на него так отчужденно, это вывело его из равновесия, и все же он старался казаться спокойным.
– Знаешь что, прочти вон тот бортовой дневник и продолжай записывать в него все, что вспомнишь, и все, что взбредет в голову. Наши будущие дети должны знать, как счастливы мы были. А твой дорогой супруг пойдет поработает, ведь денежки-то нам нужны будут…
Альфа молчала. Она не ответила и на его искусственно-приподнятое приветствие. Похоже, прикинула, что отныне пользы от него не будет.
Он направился в каюту, небрежно посвистывая на ходу, как посвистывают дети, когда идут в одиночку в темном и страшном месте. Он спешил убежать от пугающих глаз Альфы. Продолжал посвистывать и уже сидя над записками, пока, наконец, не забыл и о своем страхе, и об угрызениях совести, что оставил девушку совсем одну. Сейчас его занимал гироскоп. Неужели и в самом деле, вращаясь таким образом, гироскоп измерял ход времени? Но в каких пропорциях? Сравнивать ему было не с чем – часы шли еле-еле в направлении, заданном когда-то их изобретателем. Впрочем, почему ему вздумалось заставить их идти слева направо, а не наоборот? Но как бы там ни было, лично он теперь должен прислушиваться только лишь к своим биологическим часам, но они отсутствовали. Пласты времени, наслоившиеся в его теле, проникли один в другой и стали неотделимы друг от друга. Что сказала Альфа? Что она студентка-третьекурсница? Он и сам, проснувшись, был уверен, что развелся только в прошлом году. А как на самом деле? Сколько времени они проспали, и в какие годы жили перед тем, как уснуть?
Мозг его продолжал плутать в мутном потоке времени – эта маленькая вселенная не желала навести у себя порядок и, насмешничая, произвольно путала причинно-следственные связи, как любила это проделывать с человеком и во снах его тоже. Словно мстила за то, что тот, в чьем черепке она находится, постоянно совершает над нею насилие.
Он вспомнил кое-что из прочитанного о Бермудском треугольнике. Среди опровергаемых и объясняемых катастрофических явлений и исчезновений был один факт, не такой уж и сенсационный, который отложился в его памяти, памяти физика. Некий пассажирский самолет исчез из поля зрения следившего за ним диспетчера, и это вызвало в аэропорту тревогу. Но самолет прибыл все же невредимым, и никто из пассажиров не заметил опоздания, однако все с изумлением обнаружили, что их наручные часы и бортовые часы в самолете отставали ровно на десять минут от часов, установленных в аэропорту. Если только это было не выдумкой газетчиков, происшествие свидетельствовало о том, что на Земле тоже возможны локальные искривления времени и пространства. В данном же случае не было никакого десятиминутного опоздания, время скачкообразно и неконтролируемо уносило их в прошлое… Если, например, спросить сейчас его, профессора по квантовой механике, сколько ему лет, наверняка первой его реакцией будет желание начать смущенно оправдываться, что он, такой молодой, уже профессор. Однако в его сознании сталкивались знания и опыт, которыми он не обладал в молодые годы, память же упорно выставляла на обозрение образ другого человека – спокойного, сдержанного, умеющего стойко переносить неудачи, верящего в будущее своей науки, способного радоваться даже маленьким достижениям, которые появились в той или иной части света. Нет, сравнивать профессора, отягощенного знаниями, любимого студентами, и этого юного профессоришку было просто немыслимо.
