Михаил Успенский - Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

— Ты, наверное, из восточной части Нахрвана? — уточнил джинн.

— Из восточной, из восточной! — приплясывал избранник звёзд.

— А-а… Нет, нужен тот, что из западной части, — огорчился голос и навсегда замолк.

Потом нарочно искали такого человека, но не было у бедняги Абуль Фараджа никакого тёзки в западной части Нахрвана — видно, джинн решил попросту зажилить порученные ему сокровища.

Да, неплохо было бы заручиться помощью государства — всё равно ведь Многоколонный пропустит лишь тех, кому положено…

…Услышав от мнимого халифа само слово «Ирем», халиф настоящий немедленно вышел из своего укрытия и собственной рукой заткнул Абу Талибу рот. Поражённый поэт с ужасом глядел, как внезапно переменился праздный гуляка Харун-ар-Рашид. Из тщедушного капризули превратился он в грозного льва, мучимого глистами. Владыка пинками разогнал спрятанных зрителей — законных и незаконных, сбил с Джафара чалму и чуть не удушил ею, потом отдал Отца Учащегося в руки Князя Гнева:

— Пусть расскажет, кто послал, кто надоумил его искать Град Многоколонный! Назовёт имя — получит легкую смерть… Имя! Всего лишь одно имя!

…Когда рождается на земле поэт — да не такой, какие сотнями толпятся у тронов и в домах вельмож, а подлинный шаир, — в разных концах земли просыпаются две птицы.

Одна зовётся Маджд — слава, другая Маут — смерть.

Птица-слава похожа расцветкою на павлина, тучностью же — на индюка или каплуна. Крылья у неё кургузые, ноги толстые и короткие. Неторопливо, вперевалочку отправляется она искать предназначенного ей поэта. Иногда подпрыгивает и даже дерзко пробует пролететь несколько шагов. Направление, правда, держит верное, но и только.

К сожалению, птица Маджд не только толстая и ленивая — она ещё и бестолковая. Часто бывает так, что прибивается она ни с того ни с сего к заурядному стихотворцу, что попался на пути, и начинают все говорить только о нём, и ласкают его, и осыпают дарами за напрасно.

Не такова птица-смерть. Чёрные крылья её раскинуты так широко, что может она бесконечно и неустанно бороздить небо, ни на минуту не присев для отдыха, а уж промахнуться она никогда не промахивается. Это всякий знает.

Поэтому птица Маут почти всегда и поспевает к певцу первой.

Лишь иногда, редко-редко, судьба — мать коршунов решит вмешаться в это состязание, посланцы её отгоняют птицу Маут подальше и поторапливают птицу Маджд к заждавшемуся и зажившемуся шаиру.

Но Абу Талиб аль-Куртуби не дождался ни той, ни другой.

Он не назвал палачу имени и не умер.

Он сошёл с ума. Он стал зверьком, живущим в голове кита Аль-Бахмута и хранящим наш мир от разрушения.

Безумцев же в те времена не казнили.

Безумец уходил из нашего мира и был уже не подвластен его законам.

Тот, кому посчастливилось сойти с ума в Багдаде, отправлялся в Маристан — обитель одержимых.

Дервиши ордена Саадийя самонадеянно именовали себя врачевателями безумия, что впоследствии было справедливо сочтено ересью — Аллах излечивает через табибов только телесные недуги. Дервиши ордена Саадийя не стригли волосы, носили чалмы жёлтого цвета и беспрекословно подчинялись своему шейху — Саададу-Дин-Джабави.

Время от времени шейх проверял своих учеников на верность. Для этого он укладывал их в ряд, садился на коня и ехал прямо по спинам. Те, кто отказывался, шевелился, проявлял словесное недовольство, объявлялись безумцами и переходили из врачей в больные. Но подобное случалось редко.

О том, как и чем лечат в Маристане, даже слухов не водилось.

Бывало и такое, что глупый деревенский разбойник, спасаясь от неминуемого правосудия, прикрывался потерей рассудка. Саадиты быстро выводили хитреца на чистую воду.

Но любой из детей Сасана, очутившись между зинданом и Маристаном, уверенно выбирал зиндан.

…Судьба, судьба — слепой в лабиринте!

19

Между красками и пистолетами больше общего, чем я прежде думал. И краски, и пистолеты навевают владельцам мысли о странных, а возможно, замечательных вещах, которые с их помощью можно сделать.

На четвёртый день экспедиция, если план не врал, прошла первую треть пути. При этом что-то ощутимо менялось не только вокруг, но и внутри. Армен не жаловался на жажду, но видно было, что он нервен, беспокоен и поминутно, забывшись, облизывает сухие губы. Аннушка, похоже, сбила ноги — хотя тоже не жаловалась и старалась не подавать виду. У Толика просто иссякли силы, он плёлся позади всех, с огромным трудом стараясь держаться прямо; у него тактично отобрали всю ношу, он нашёл длинную палку и ковылял, опираясь на неё, и всё равно было видно, до чего же он истощён и измождён — как будто год рабства и сверхнапряжение побега, законсервированные было, вдруг начали сказываться…

Николай Степанович боялся, что это — только начало.

Этого же опасался и Костя.

— Ну, хорошо, — сказал он как-то, когда их никто не слышал. — А что мы будем делать, если вдруг захочется есть, пить?

— Ты хочешь услышать от меня ответ?

— Да нет… А может, и хочу. Николай Степанович, ведь вы среди нас — самый опытный, что ли…

— Не я. Шаддам.

— Но он же ни черта не помнит.

— Надеюсь, что у него начнёт восстанавливаться память. И что это произойдёт… ну, хотя бы не позже, чем нам понадобится вода.

— А если нет?

— Тогда мы погибнем, я думаю. Или вернёмся туда, откуда пришли. Если сможем. Но это, на мой взгляд, равносильные варианты. Иначе там толпилась бы тьма народу…

— Точно… — Костя сглотнул. — Знаете, мне ведь так и казалось: что там толпится тьма народу. В тот момент, когда просыпался… я их почти видел. А потом забывал. Вот ведь… А сейчас вспомнил, когда заговорили.

— Ну что ж, — сказал Николай Степанович. — Как в одном старом анекдоте: запишите, фельдшер: «память восстановилась»… Костя, я не могу тебе сказать: ничего не бойся. Или там: всё будет в порядке. Я не знаю. Я никогда не имел дела с проклятиями такой силы. Возможно, тут погибли люди поумней и посильней меня. Но, но, но… У нас перед ними есть одно преимущество: мы всё ещё живы, сильны и в здравом уме. Теперь бы нам сохранить эти качества…

— Родная мать не могла бы утешить меня лучше, сэр! — выпалил Костя Филино присловье, и Николай Степанович захохотал.

Надо сказать, путь был скучен и чем-то труден. Шлось с напряжением и физических, и моральных сил: так ходят при гололёде или слякоти. Огромный широкий проспект съедал пространство, расстояния были неопределимы на глаз — и всегда в реальности оказывались больше, чем предполагались. Дома стали другими, уже с вертикальными, а не заваленными, стенами, широкими проёмами окон, лепными балконами и карнизами. Видно было, что когда-то на балконах были разбиты сады — сейчас там стояли каменные скелетики деревьев. Кое-где скелеты деревьев виднелись на крышах. Изменились и входы в дома: теперь это были не арки, а широкие пандусы, ведущие на вторые этажи — либо к воротам с фигурами стоящих на хвостах дельфинов, либо выводящие на широкие террасы, откуда уже открывались входы вглубь домов. Все дома были сложены из крупных каменных блоков — светло-серого или серо-жёлтого цвета. Лишь один из домов, расположенный немного в глубине квартала, был тёмно-фиолетовым, с узкими и очень высокими окнами, забранными фигурными решётками, с высокой проваленной крышей — и входными дверями привычного типа, высокими и двустворчатыми, но выходящими на обычное крыльцо о пяти ступенях.

— Что это может быть? — спросил Николай Степанович Шаддама. — Необычная архитектура…

— Это строили не эронхаи, — сказал Шаддам. — Наверное — уже после нас. Люди.

— Разве такое могло быть? Ведь Ирэм — город скрытый…

— Недостаточно скрытый. И, кажется, некоторое время, очень недолго, он был… как бы это сказать поточнее… почти обычным местом. Если не обычным, то хотя бы привычным. Но потом опять что-то случилось… Хотя, когда речь идёт об Ирэме, понятия «потом» или «до того» — и вообще летосчисления — теряют смысл. Например, я не знаю, в какое время мы можем попасть, если выберемся отсюда. Подозреваю, что в любое.

— Да, мне это тоже приходило в голову… Ладно, до этих проблем нам ещё нужно дожить.

Оба замолчали. Впереди, в далёкой перспективе, где сходились прямые линии, составляющие абрис дороги и фасадов домов, обозначила себя светлая дымка; тени на мостовой заняли положение «половина одиннадцатого» — то есть солнце висело за правым плечом. Скоро настанут туманные сумерки, а значит, пора искать ночлег.