Анна Леонидова - Прежде чем сдохнуть
Хозяйка дома слушала все с интересом, а вот самому Феде я, похоже, особых новостей не сообщила. Впрочем, он тактично кивал подбородком на все мои истории и не признавался, что где‑то в их служебных досье забавные повороты биографии всех этих людей давно запротоколированы и тщательно описаны.
Наконец я дошла до момента своего позорного бегства из пансиона и описания нашей схватки.
— Как все эти писучие злюки набросились на меня! Как голодные блохи на здоровую собаку, – махала я руками. – Начали кусать и пинать. И особенно усердствовала, знаете, кто? Некая Нина. Это у нас такая лесбиянка проживает. Вот она охотнее всех меня дубасила. Я не ожидала. Мне казалось, что она как лесбиянка должна с некоторым трепетом относиться к женской плоти. Ну, нежнее как‑то. А она же готова была меня прикончить на месте!
— У вас там даже есть живая лесбиянка? – подняла брови Федина жена.
— Еще какая живая! – всплеснула руками я. – И даже очень влюбленная. Она ухлестывает за некой Леной Моисеенко. Я про Ленку мало что знаю, только то, что она была каким‑то доктором.
— Федь! – повернулась хозяйка всем корпусом к мужу. – Ты слышишь, у Сони в пансионе живет Лена Моисеенко, бывший врач.
Неужели та самая?
— Что значит «та самая», – навострила я уши.
— Это не жена ли Андрюхи Моисеенко, – возбужденно спрашивала Федина жена.
— Возможно, – флегматично повел плечами Федька.
— Андрюха Моисеенко был Фединым начальником, – закудахтала жена Васильева, обрадованная тем, что и она, наконец, может вставить в разговор свои «две копейки». – А Ленка – его жена. Знаешь, такой типичный союз – он в погонах, она – медичка. Весьма симпатичная пара была. Потом у нее какие‑то неприятности на работе случились, и она оказалась домохозяйкой. Ее уволили и никуда уже на работу не брали. Федь, помнишь, мы с ними еще как‑то на майские праздники в «Новогорске» пересеклись? Ну, когда еще команду эту вашу «Динамовскую» потравили? Она как раз уже без работы сидела и злобствовала. Такая очень ядовитая сделалась.
— Да помню, конечно, – лениво пошевелил растопыренными коленками Федя. – Ну, Лена и Лена. Что ж теперь. Баба как баба.
Тоже вот стареет.
Федя, похоже, сегодня, как всегда, рано встал и к вечеру его изрядно разморило. Он уже похрапывал, неловко свесившись с кресла, когда приготовились шашлыки. Мы с его женой вдвоем подналегли на коньяк и осетрину, пахнущую костром. Старались говорить тихо, так, чтобы не разбудить спящего Федю.
— Ой, это вообще самый ужасный отпуск у нас был за все время, – возбужденно хлопала наклеенными ресницами хозяйка дома, вспоминая, очевидно, одно из самых ярких приключений в своей жизни. – Помню, просыпаемся мы, а нам в дверь стучат – и сразу на допрос. Федька мне только и успел сказать: «Алинка, ты ни про что не в курсе». (Так я наконец вспомнила, что жену моего боевого товарища зовут Алиной, и с этого момента строить беседу мне стало намного легче.) Словом, парочка изрядно перепугалась, что их обоих возьмут за мягкое место в связи с многочисленными нарушениями подполковника Васильева. Но, как ни странно, его не расспрашивали ни о незаконно выданных пропусках во время действия комендантского часа, ни о безвозмездных пожертвованиях в его пользу со стороны строительных и торговых компаний, располагавшихся в его округе. Супругам задавали очень странные вопросы: что они делали накануне вечером, что ели, да как им спалось. Как будто это был не допрос, а беседа с вежливым, но дотошным служащим из отдела сбора отзывов клиентов какой‑нибудь международной корпорации.
Только когда допрос закончился (а допрашивали высших милицейских чинов следователи Генпрокуратуры), супруги Васильевы узнали, что накануне вечером была насмерть отравлена вся футбольная команда «Динамо», проживавшая и тренировавшаяся в «Новогорске». Собственно, это даже был не пансионат и не дом отдыха, а тренировочная база милицейской футбольной команды, на которую по большому блату «пожить рядом со знаменитыми футболистами» приезжали заслужившие эту честь ментовские чины и приближенные к ним знаменитости.
Артистам эта привилегия даровалась в ответ на бесплатные выступления в концертах ко дню милиции–полиции. И вот теперь под подозрение попала элита силовиков и шоу–биза, а также весь персонал престижного и закрытого учреждения рекреации. Еще бы – одиннадцать мужиков в самом расцвете сил были отправлены на тот свет древнейшим из способов – при помощи яда. Основной версией следствия стали происки конкурентов.
Но в итоге почему‑то виноватой оказалась простая официантка из местного ресторана, мотивы которой так и остались загадкой. Не то футболисты не додавали ей чаевых, не то один из них совершил в ее отношении некие нежелательные действия сексуального характера.
— Только между нами, – шептала мне в ухо Алина, почти касаясь мочки своими теплыми и влажными губами. – Многие тогда решили, что это была какая‑то спецоперация. Потому что ну нереально отравить одну из самых сильных футбольных команд страны без специальной санкции особых органов. Никто бы на такую наглость не решился.
— Но зачем это было нужно? И кому? – вскрикивала я и тут же, осекшись, переходила на шепот. – Зачем ФСБ травить одиннадцать глуповатых, пусть и высокооплачиваемых бегунов за мячиками?
По версии Алинки (и, если ей верить, Федька тоже поддерживал эту версию), футбольная команда «Динамо» стала разменной картой в высокой политической борьбе. Мол, футболистов потравили, чтобы показать, что власти совершенно не в состоянии держать ситуацию в стране под контролем, а полиция даже своих людей в своем собственном ведомственном пансионате не может защитить. Куда уж им до судеб родины? Собственно, вскоре после этого случая глава полиции и был «похоронен», в политическом плане, разумеется. И невинно убиенные футболисты стали одним из кирпичиков в надгробье его карьеры.
— На такую жестокость способны только там, в Конторе, – уверенно шептала хмельная Алинка. – Только они могут ни за что ни про что угробить одиннадцать красивых парней ради своих целей.
Версия казалась мне настолько чудовищной, что я не сомневалась в ее бредовости. С другой стороны, наша политика – совершенно безумное дело, и там вообще странно соизмерять что‑либо со здравым смыслом. Когда мне что‑то рассказывали про политиков, я могла допустить истинность абсолютно любого утверждения. Примерно, как если бы мне рассказывали что‑то про инопланетян. В этом случае я могу поверить чему угодно просто потому, что знаю про них только одно: они абсолютно не похожи на нас. С политиками так же.
Мы еще немного конспирологически пообщались с Федькиной женой. Потом вызвали его адъютантов, которые помогли нам транспортировать сонное и пьяное тело начальника в опочивальню, и все завалились спать.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Утром я проснулась от запаха настоящего свежесваренного кофе, которого мой нос не чуял уже давно. С наслаждением по–тянулась на белоснежных простынях и поняла, что это именно то, чего мне не хватало в лесной изоляции – натурального кофе и белого крахмального постельного белья.
Блаженствовала я недолго. Уже через полчаса меня, еще не вполне адекватную после вчерашнего, почти насильно погрузили в ментовскую машину и повезли сдавать сыну.
Сын встретил меня выражением искренней радости и даже какого‑то раскаяния на лице. Он даже обнял меня здоровой рукой, не стесняясь посторонних дядек в погонах. Мне показалось, он даже был готов расплакаться. Служивые дядьки убедились, что все в порядке, и оставили нас.
Мы с Петькой сидели на кухне, и он все время суетливо вскакивал:
— Молока? Хлеба? Сыра? Сахар, может, темный? Что‑нибудь еще? Пожарить хлеб в тостере? Подогреть?
Он уже довольно ловко научился управляться со всеми бытовыми задачами при помощи одной руки. Загипсованная левая, согнутая в локте и привязанная на уровне сердца, придавала его облику что‑то Байроновское.
— Не дергайся, Петь, все хорошо, – попыталась я успокоить его.
— Все нормально. Ты ни в чем не виноват. Ты, пожалуй, во всей этой истории самое пострадавшее лицо.
— Я так испугался за тебя, – ответил Петька, глядя в окно. – Ты не представляешь, как жутко мне стало, когда я понял, что тебя нигде нет. Ни дома, ни в пансионе, и телефон твой не отвечал.
— Прости меня, я поступила как эгоистка, – я попыталась взять сына за здоровую руку. Он не отдернул ее, но так напрягся, что мне казалось, сейчас все его существо было сосредоточено в этой руке. Что он даже дышал через пальцы, и сердце его колотилось где‑то под моей ладонью. – Бедный мой ребенок, – вздохнула я. – Повезло же тебе с родителями, нечего сказать.
Папы нет, а мама – псих.
— Мам, это я был эгоистом. Я все понял. Прости, что уговорил тебя переехать в этот дурацкий пансион. Это было ошибкой. Я все исправлю. Твоя квартира снова свободна, и она ждет тебя.
