Вильям Александров - Блуждающие токи
— Подумать только, — тихо проговорил Саша, — сорок лет! Такие гиганты — Красноярская, Куйбышевская, а она ведь, наша старушка, с ними вместе, в одно кольцо работает…
— В одно, — сказал Лаврецкий. — Я часто там бываю, главный инженер — один из моих выпускников. Зайду, посижу, погляжу на стены — там наши портреты висят, всех четверых, — молодые такие, белозубые, неистовые, потом выйду, постою наверху, на верхнем бьефе, там красива теперь, зелень вокруг, далеко видно — город виден, дома прекрасные, а дальше горы, а еще дальше, в дымке, вижу другие города и другие станции и, знаешь, поднимаюсь как будто ввысь, вижу вроде всю нашу жизнь, чувствую — вот она, наша юность, живет до сих пор, не померкла, не остановилась, бьется вот здесь ее сердце… И знаешь, сколько потом было строек, сколько было разных объектов крупных, и на Фархаде работал, и на Вахше. и Ангренскую ТЭЦ консультировал, а все-таки нет ничего ближе и родней этой нашей старушки… Приеду, и словно молодею душой, заряд какой то получаю…
Подошел официант, молодой, аккуратно подстриженный парень, склонился с маленьким блокнотиком в руках:
— Я вас слушаю…
— Есть будем? — спросил Саша,
— Я не хочу, — сказал Лаврецкий, — только кофе, если можно. Черный. И пару ломтиков лимона.
— Ну что ж, лимон так лимон, — сказал Саша. — Мне тоже. Ну, и… грамм по сто коньяка… За встречу-то можно, — добавил он, увидев протестующий жест Лаврецкого.
Официант быстро принес небольшой графинчик с коньяком, лимон, нарезанный тонкими ломтиками, кофе.
Саша налил в маленькие рюмки коньяк.
— Ну, за нашу юность, за все, что было, за всех нас… Как там они — Гурьев, Далимов?
— Гурьев со мной работает. Вот это, — Лаврецкий тронул папку, — наше общее детище. А Далимов — начальник отдела защиты энергосети. Огромное хозяйство, кабельные сети по всей республике.
— Он все такой лее беспокойный или поутих с годами?
— Все такой же. Только располнел, полысел, детей куча — восемь, кажется… Сейчас девятого ждет. А старший женился уже…
— Невероятно! — Саша как-то растерянно вжал голову в плечи, сощурился — Маленький, черноглазый Рустам — и вдруг куча детей… Невероятно! Вот бы взглянуть, хоть одним глазком.
— Садись в самолет и через пять часов взглянешь.
— Садись в самолет! Так просто!
— А что! Мы тебе такой плов закатим — пальчики оближешь.
— Ох, не говори мне про плов! Сколько лет мечтаю поесть настоящего плова! А мне какую-то кашу суют, и еще гордо именуют ее "пловом из баранины…" Слушай, ну, а твои-то как — Сергей, Маша?
— Маша замужем, живет в Ленинграде, двое ребятишек у нее… А Сергей…
— Лаврецкий отвернулся, и голос его стал беззвучным. — Вот уже семь лет… Погиб при испытаниях.
— Прости, не знал… — сказал Саша. Он тоже стал смотреть в сторону моря, туда, где в черной пустоте плыли, будто по воздуху, светящиеся тела теплоходов. — А ведь понятия не имел, что у тебя такое несчастье… Почему не написал?
— Тогда не мог. А потом — не хотел… — Лаврецкий потянулся к графину, стал наливать остаток в рюмку Саши, и длинное граненое горлышко дробно позванивало о край бокала. — Давай за то, чтобы дети переживали своих родителей… Как это должно быть… И пусть они идут дальше… А главное — выше!
Они выпили и долго молчали. Со взлетной полосы оторвался большой самолет, он круто взлетал вверх, задрав к небу свое длинное обтекаемое туловище, уходя в сторону моря, уменьшаясь, исчезая на глазах. Вот уже и не различишь его профиля, только светящаяся, мерцающая точка видна в темном небе, но вот и она пропала, растворилась в ночной тьме.
— Как твои? — спросил Лаврецкий. — Как мои тезка?
— Ну, у Игоря вроде бы все хорошо. Пошел, как говорится, по стопам… Физико технический окончил, оставили в аспирантуре, кандидатская на подходе… Казалось бы, все хорошо, но, вот, понимаешь, как-то слишком легко и просто у него все получается, как по наезженной колее идет — нигде не споткнется, не усомнится, не помучается… Все ему заранее известно, все он знает, на все у него готов ответ… Странно, но в разговорах с ним я иногда теряюсь. Как будто с электронной машиной разговариваю: не успел спросить, а она уже ответ отщелкала…
— Может, это только кажется, — сказал Лаврецкий, — может, просто не привыкли мы еще к ритму молодых умов?
— Может, — улыбнулся Саша, — рад бы ошибиться. Вообще-то умен, грамотен, начитан. И парень в общем-то хороший…
— Не сомневаюсь, — сказал Лаврецкий, — Просто придираешься. От зависли. Я тоже, кажется, завидовать стал молодым. Нехорошо! Да, вот, чуть не забыл. Я ведь кое-что припас для тебя по солнечной энергии. Вот посмотри…
Он достал из портфеля тоненькую школьную тетрадку, протянул ее Саше.
— Здесь кое-какие соображения… Так, попутно…
— Спасибо… — Саша взял тетрадь, полистал ее. — Кто знает, — проговорил он задумчиво, — может, именно здесь, у тебя, окажется то, без чего мы никак не можем двинуться дальше… — Он нахмурился, посуровел даже.
— Я вот часто думаю в последнее время… Величайшие умы человечества бьются всю жизнь, чтобы открыть какую-то закономерность в природе. И считают себя счастливыми, если это удается хотя бы к концу жизни… Так ведь?
— Так.
— Ну вот. А ведь в природе все это существует изначально Существуют все закономерности, уже открытые людьми за все время цивилизации, только предполагаемые, над которыми мы бьемся, и существует все то, что еще предстоит открыть всем гениям человечества в далеком будущем, во все века и тысячелетия его существования… Так что же получается, природа сверхгениальна, что ли? Выходит, она выше нашего разума, если он на протяжении всего своего развития способен раскрывать лишь ничтожные частицы того, что заложено в ней изначально?
— Да… Серьезный вопрос. — Лаврецкий потер подбородок. — Только, я думаю, в самой его постановке содержится ошибка.
— В чем?
— Сейчас скажу. Закономерности не заложены в природе изначально. Единственное, что в ней заложено, — это постоянное движение, эволюция — бесконечная, непрерывная, неодолимая. И закономерности, видимо, меняются тоже — возникают, исчезают и вновь возникают в процессе эволюции — просто мы не в состоянии это увидеть пока, слишком мал наш горизонт — временной и пространственный. Сила человеческого разума, по-моему, в том и состоит, что он способен установить закономерность на данном этапе развития, закономерность, существующую в определенных условиях, на определенном отрезке времени. Сама природа этого сделать не может, поэтому верно сказано, что через разум она познает себя.
— Что ж, может быть, ты и прав. Тогда человеческий разум это действительно вершина природы.
— И опять-таки на каком-то этапе, — усмехнулся Лаврецкий. — Кто знает, какие еще вершины возможны во вселенной…
…Они еще долго сидели за столиком, говорили обо всем на свете, а когда справа, над морем, забрезжил рассвет, по радио объявили посадку, и Саша Карелин пошел провожать Лаврецкого к самолету.
19
Лаврецкому отвели большую комнату, прекрасно обставленную современной служебной мебелью. Здесь был огромный полированный стол, мягкие стулья, два шкафа — один застекленный, книжный, другой — вделанный в стену — для чертежей и всякой документации. Был тут железный сейф, дневное освещение, всякие плафоны на стенах, подсветка у стола, кнопки для вызова и прочие атрибуты руководящего кабинета Судя по всему, предназначался он для главного действующего лица этого учреждения, но Федор велел поместить здесь Лаврецкого. На дверях приделали табличку "Научный руководитель", завхоз вручил Лаврецкому связку ключей, и он вступил во владение своими новыми аппартаментами.
Несколько дней он обживал кабинет, подбирал справочники, расставлял литературу, приводил в порядок документацию.
Он был почти один, никто ему не мешал, никто его не тревожил, и в общем все как будто располагало к спокойной, вдумчивой работе, но в этой тишине и безмятежности была какая-то своя тревога. Он старался отогнать, заглушить ее, и это удавалось, пока он занимался разбором материалов, привыкал к новому помещению.
Но когда все книги были расставлены, все материалы подобраны и разложены, он вдруг ощутил щемящую пустоту. Он был совсем один. Лаборатория, вернее, теперь уже отдел жил какой-то своей, непонятной ему жизнью, существовал вот тут, рядом, в этом коридоре, но сам по себе. Это было нелепо, Просто нелепо. С утра они все разъезжались по предприятиям, потом звонили оттуда, просили прислать осциллограф, или учесть заказ на кабель, или заготовить типовые схемы; Семен Борисович записывал, куда-то бежал, звонил на другую точку, выколачивал кабель или требовал схему, договаривался, чтобы завтра передали группе Кима или Буртасовой.
