Василий Ванюшин - Вторая жизнь (Иллюстрации П. Зальцмана, Ю. Мингазитдинова)
— Да, несомненно, боль в области сердца. Пластмасса оказалась груба, надо подбирать другую.
Вдруг Мартинсон отрывисто произнес, указав на дверь.
— Рекс, чужой!..
Пес оскалился, заворчал, взгляд слезливых глаз ожесточил ся, он побежал к двери, но скоро вернулся вялой походкой и забрался в темный угол.
— Иногда даже лает. Думаю, что и укусить может, — улыбнулся Мартинсон. — Почти настоящая собака, хотя вместо собачьего сердца — мешок из пластмассы.
Самолюбивый Мартинсон не спрашивал Галактиончва о его успехах. Даниил Романович не осмеливался начать разговор, неприятный, пустяковый в окружении тех поразительно интересных и нужных дел, которыми заняты и он и этот старый ученый. Даниил Романович уважал Мартинсона. Не только потому, что это был известный в мире ученый, лауреат Нобелевской премии. Он был близок и дорог тем, что высоко ценил достижения русских ученых, прежде всего Павлова, хотя редко говорил об этом.
В тысяча девятьсот втором году Мартинсон, будучи студен том, услышал о необыкновенном опыте профессора Томского университета Кулябко. Сын бедных родителей, будущий подвижник науки собрал кое-как деньги на дорогу и в ботинках, в легкой одежонке отправился в Россию, в холодную Сибирь, в Томск. Он голодал, мерз, но не раскаивался, что предпринял такую рискованную поездку.
Он увидел не чудо, но явление изумительное, необыкновенное. Обнаженное живое сердце человека! Да, оно жило, вынутое из тела человека и, отделенное от него, билось, ритмично сжимаясь и разжимаясь.
И удивительнее всего было то, что сердце вынули из тела человека через несколько часов после смерти. Русский профессор оживил его.
Адам Мартинсон посчитал бы для себя за великую честь учиться у русского профессора в Томском университете, но он понимал, что, полураздетый, без денег, пропадет в Сибири. Дома все-таки было легче, и он вернулся на родину. С этого времени он пошел по пути русского ученого. Жить было трудно. Он стал аскетом, работал и работал, не женился и не имел семьи. Он повторил опыт Кулябко и сделал даже больше — заменил одному пациенту больное сердце сердцем, взятым у молодого человека, погибшего при аварии, Адам Мартинсон был удостоен Нобелевской премии.
Однако в последнее время, особенно после опытов Галактно нова, старый ученый увидел, что он шел довольно узкой дорогой. Замена одного органа, даже такого важнейшего как сердце, не может решить полностью всей проблемы, над которой работали и он, Мартинсон, и Галактионов. Об этом ученый и писал в журнале, одним из первых оценивая во всей полноте достижение Галактионова. Сделал это, с болью поборов самолюбие, иначе поступить он не мог: правда была ему дороже всего.
Сейчас, разговаривая с Галактионовьгм, который в опытах по оживлению человеческого организма в целом ушел далеко вперед, Адам Мартинсон не преминул показать еще раз то, чего тоже никто в мире не сделал, Открыв высокий белый шкафчик, он сказал не без гордости:
— Смотрите, работает но-прежнему…
Там заключенное в стеклянный сосуд билось живое человеческое сердце. Аорта, легочная артерия и полые вены образовывали замкнутые круги, видно было, что сосуды пульсируют, по ним течет кровь.
— Почти год работает, — сказал ученый, осторожно закрывая дверцу.
Он отошел в темный угол, отодвинул шторку и включил маленькую лампочку.
Там тоже билось человеческое сердце, точно такое же, как в шкафчике, только сосуды просвечивались и хорошо виднелась пульсирующая красноватая жидкость. Это было искусственное сердце — достижение не столько медицины, сколько физиков.
— На очередном конгрессе демонстрация ваших опытов вызовет восхищение, — сказал Галактионов.
— Дай бог, чтобы Рекс дожил, — вздохнул старый ученый. — Искусственное сердце — трудная задача. Нужен такой материал, который выдержал бы при необходимой эластичности необходимое напряжение. Я беру максимальное напряжение, когда человек выполняет атлетические упражнения; ток крови тридцать семь — тридцать восемь литров в минуту, при ста восьмидесяти ударах… Нужен очень прочный, долговечный материал. Приходится много варьировать, менять процент компонентов — связующих, наполнителей, пластификаторов. Но я уже почти достиг желаемого. Это искусственное сердце обладает всеми качествами живого, а в одном даже превосходит — не подвергается болезням. Но я думаю, стоит ли работать над искусственным сердцем? Как лучше, удобнее сделать его двигателем?
Голос Мартинсона утратил горделивые нотки; начались сетования на неудачи…
— Может, не стоит заменять живое сердце искусственным? — заметил Галактионов.
Мартинсон сразу насупился.
— Это уже пройденный мною этап. А Рекс?! Он ничего не доказывает?
— Да, конечно, — поспешил согласиться Галактионов, не же лая спорить: Рекс многое доказал: — И знаете что, мне думается, надо сделать. Ни в коем случае не ждать конгресса. Надо собрать ученых здесь, пригласить журналистов и продемонстрировать опыт.
Мартинсон удивленно посмотрел на него, размотал и отбросил, полотенце.
— А ведь вы, пожалуй, правы. Как вяжут по рукам и ногам эти условия: без директора, без конгресса — ни шагу. Откровенно говоря, завидую иногда тем, кто помоложе: у них больше решительности, и формальностям они не придают того значения, какое придаем мы, старики. Даже голова перестала болеть! — Мартинсон повеселел, расправил усы. — До конгресса мы сумеем приготовить еще кое-что. Одни ваши опыты, коллега, оправдают всю идею создания института, — снова разоткровенничался он. — Мир будет изумлен. Пока он только переваривает первые сообщения, а после конгресса в полной мере поймет, что это значит. Я заранее поздравляю вас, коллега, с Нобелевской премией.
— Боюсь, что мне не придется участвовать в этом конгрессе, и поздравления ваши слишком преждевременны, дорогой коллега, — промолвил Даниил Романович, решив начать неприятный для себя и для Мартинсона разговор.
Он начал рассказывать. Мартинсон снова взял полотенце и стал накручивать его вокруг головы. Кисти, опустившись, закрыли глаза. Седые усы ощетинивались, когда старик морщился — то ли от головной боли, то ли от возмущения, и обвисали, как мокрые, когда он с печальным сожалением качал головой.
Опять этот Доминак! Мартинсон вскочил и, заложив руки за спину, крупно зашагал взад и вперед по комнате, теряя шлепанцы.
— Негодяи, подлецы! — выкрикивал он. — Вот, вот видите! Я же знаю: никогда не бывало и не будет того, чтобы дали ученому свободно работать. Вера, политика, алчность — вот что нам мешает. Им все купить, все продать…
Скоро он остыл, опустился в жесткое плетеное кресло и растерянно посмотрел на Галактионова.
— Но что же делать? Я не понимаю, зачем вы это рассказа ли?
— Я обнажил перед вами свое сердце. Вы поддержали меня как ученого, надеюсь — поддержите и как человека.
Мартинсон долго молчал, хмурил седые брови, кряхтя поправлял полотенце на голове.
— Вы хотите, чтобы я ввязался в драку с грязными людишками? Я признаю спор только по научным вопросам, — сказал он недовольно.
— Вы ученый с мировым именем, — тихо убеждал Даниил Романович. — К вашему голосу прислушивается правительство Атлантии.
Мартинсон снова надолго замолчал. Галактионов с затаенной надеждой смотрел на его сухое лицо, испещренное сотней морщин, на пепельно-темные губы. Бороться он мог вместе только вот с такими, как этот ученый. Голос двоих, троих прозвучит на весь мир, и на него откликнутся тысячи.
— Хорошо, — вздохнув, произнес старый ученый. — Как вы сказали? Обнажил сердце… Хорошо. Я обещаю вам. Старался всегда быть в стороне от всего этого, но в данный момент не могу… Да, да, обещаю.
Они обменялись крепким рукопожатием. Галактионов собрался уходить. Мартинсон, провожая его, сказал:
— Но имейте в виду, коллега, если мое выступление после дует, ни в коем случае не изображайте это так, будто я разделяю ваши убеждения, взгляды на общественное устройство, на политику. Я смотрю на все это, как смотрит простой человек: ему нет дела до политических и правительственных деклараций или… что там еще пишут и говорят; как бы они ни были хороши, а он судит обо всем только исходя из своей жизни, судит по фактам, как мы, ученые, по опытам. В мире достоверны, правдивы взгляды и суждения только простого человека труда и ученого, все остальное вокруг них — суета посторонних бездельников, их домыслы, инсинуации. Имейте в виду мой взгляд на это, коллега.
— Да, да, — ответил Галактионов еще раз пожимая прохладную жесткую руку старого ученого.
Они расстались, далеко не полностью высказав свои мысли, да это сейчас и не нужно было делать. Галактионов хорошо знал взгляд Мартинсона на общественное устройство, организацию государства и правительства. Основная мысль его сводилась к тому, что во главе правительства должен быть ученый. Сам Мартинсон отнюдь не претендует на эту роль, — нет, он хочет заниматься только наукой, но возглавлять правительство должен ученый, непременно с мировым именем. Слово и закон, подписанный таким человеком, авторитетны для всех. Тогда для развития науки будут созданы наилучшие условия, народ будет гуманным, просвещенным, культурным.
