Александр Житинский - Плывун

Ступали все осторожно, ибо наклоненные ступеньки заставляли быть внимательными.

Те, кто спускался сверху на лифтах, не замечали странного нагромождения вещей и книжных пачек у лестницы. Но те, кто выходил по ней, не могли не обратить внимания на этот беспорядок и скорбную фигуру Софьи Михайловны, которая сидела на стуле посреди развала, будто позируя для картины передвижников «Разбитая жизнь».

И тут на лестнице появилась Серафима.

Последние дни, после силлабо-тонических экспериментов, она практически переселилась к Пирошникову, чем вызвала недовольство домочадцев. Волей-неволей ей приходилось бывать на коммунальной кухне и чувствовать косые взгляды. Пытались усмотреть корысть в ее поведении, но не находили. Собственной квартиры у Пирошникова не было, об этом все знали, имущества кот наплакал, так же как и сбережений. Корыстные мотивы в поведении Серафимы не просматривались.

Предположить же, что молодая женщина может влюбиться в пожилого мужчину, в голову не приходило. Да по правде сама Серафима вряд ли назвала бы влюбленность причиной ее связи с Пирошниковым. Любовь здесь была ни при чем. Серафима просто знала, что она должна быть рядом с этим человеком – и узнала это, лишь только увидела Пирошникова.

На самом деле это и есть истинная любовь, только об этом не все знают.

Серафима заметила сверху груду вещей, сидящую Софью, перегнулась через перила, чтобы лучше все разглядеть в полумраке, а затем быстро сбежала вниз и предстала пред Софьей с выражением ужаса на лице.

– Что случилось, Софья Михайловна?!

И Софья нехотя и скупо, как бы показывая, что она вовсе не обязана давать отчета посторонней женщине, поведала Серафиме о принудительном выселении Владимира Николаевича и его гуманитарного салона.

– Тут, кажется, ваши вещи есть… – с едва заметным презрением закончила она, кивком указав на халатик и домашние тапки Серафимы. – Можете забрать.

– Зачем это – забрать? Вот еще – забрать! – тряхнула та головой и, подхватив указанные вещички, скрылась во второй половине кулуара, под лестничным пролетом.

Она вышла оттуда через минуту, одетая уже по-домашнему, деловитая и доброжелательная.

– Вы можете идти домой, Софья Михайловна! – объявила она. – Я дождусь Владимира Николаевича и присмотрю за вещами.

И она для вящей убедительности, чтобы показать, кто в доме хозяин, взяла на руки Николаича и принялась его поглаживать.

Софья на такую наглость ничего не сумела сказать, а лишь вновь набрала номер Пирошникова.

– Владимир Николаевич, вы скоро будете?.. Ах так… Тут ваша… знакомая… она хочет вас дождаться… – Софья с трудом подбирала правильные слова. – Так что, я могу идти, да?.. Ага, спасибо.

Она выключила телефон и спрятала его в сумку.

– Владимир Николаевич задерживается… Будет поздно… – со значением выговорила она. – Я удивляюсь его здоровью. В его годы столько пить…

Последние слова были обращены скорее к Ларисе Павловне, с интересом наблюдавшей, чем закончится дело.

– Да-да, хронический алкоголизм… С молодости, – подтвердила она диагноз.

Серафима бесстрастно выжидала, не переставая гладить котенка.

Спускавшиеся сверху по лестнице обитатели бизнес-центра косились на них, стараясь понять, что происходит. В воздухе пахло скандалом, но скандала не было видно.

Софья подхватила сумочку и, демонстративно попрощавшись с одной Ларисой Павловной, покинула вестибюль. Это тоже не произвело на Серафиму ни малейшего впечатления.

Она принялась хлопотать по хозяйству, как бы обустраивая новое жилище, какое ни на есть. Для начала Серафима возвела стены из книг – это были в основном стандартные картонные коробки из-под офисной бумаги, а также перевязанные шпагатом пачки. Они были довольно тяжелы, но Серафима увлеченно ставила их одну на другую, пока не построила стену в пять рядов – больше было опасно, стена теряла устойчивость из-за наклона пола. Высота стены составила примерно полтора метра, причем ее оконечность, примыкавшая к лестничному пролету, была выложена ступеньками. На них Серафима поставила вазу, будильник, бутылку вина с бокалами и остановилась в растерянности, ибо больше украшать было нечем.

На помощь пришли бывшие соседи. Сначала вернулся домой со своей кафедры аспирант Браткевич и, заметив строительство, электрифицировал новое жилище, разыскав удлинитель и розетку, а на письменный стол поставил лампу со стеклянным круглым абажуром, какие были в моде в середине прошлого века. Лампа загорелась и осветила странную, но почему-то уютную квартирку со стенами из книг, причем и стены, и пол, и потолок имели наклон, что стало особенно заметно, когда Браткевич подвесил к потолку принесенные Диной висячие металлические трубки, которые мелодично звенели, когда их тревожило дуновение воздуха. А оно возникало каждый раз, как только кто-то входил с улицы в вестибюль.

Дина появилась вслед за аспирантом, окинула жилище взглядом и без лишних слов принесла несколько украшений – статуэтку из черного дерева, репродукцию Сарьяна и китайские шахматы из слоновой кости. Все это она с отменным вкусом разместила на картонных коробках, после чего уголок вестибюля стал напоминать инсталляцию с выставки современного искусства.

– Почему же? – спросила Дина.

– Я думаю, потому, что это нарушило бы естественный ход событий, – сказала Серафима загадочную фразу.

Дина взглянула на нее с интересом, но промолчала. Зато Лариса Павловна, слышавшая все разговоры, не преминула заметить:

– Естественный ход ему сейчас в тюрьму за вредительство. Что он с домом сотворил!

После этих слов Лариса Павловна удалилась, уступив место своему сменщику, студенту Боре, подрабатывающему ночными дежурствами.

Было уже восемь вечера. Пирошников не появлялся, вестибюль опустел, верхние огни выключили, лишь горела зеленая лампа в огороженном книгами пространстве и светился экран телевизора.

Серафима читала стихи, восполняя пробелы в образовании.

Это ничего, что он тебе далекий,

Можно и к далекому горестно прильнуть

В сумерках безгласных, можно и с далеким,

Осенясь молитвой, проходить свой путь.

Это ничего, что он тебя не любит,—

За вино небесное плата не нужна.

Все мы к небу чаши жадно простираем,

А твоя – хрустальная – доверху полна.

Про тебя он многое так и не узнает,

Ты ему неясная, но благая весть.

Позабыв сомнения, в тихом отдалении

Совершай служение. В этом все и есть.

И Серафима уснула в кресле, положив на колени котенка.

Разбудил ее мелодичный звон трубок, висевших над каморкой. Она открыла глаза и поначалу не поняла – где она находится. Слабо светили лампы по стенкам, блестел мраморный пол, в будке вахтера, уронив голову на столик, спал охранник.

Посреди этого полутемного вестибюля стоял Пирошников в распахнутом плаще и шляпе, а в руке у него была гитара.

Глава 17. Изгой

Он стоял, вглядываясь в тот угол, где горела накрытая какой-то тряпкой, быть может, просто наволочкой, лампа под зеленым абажуром, а дальше в углу угадывалась фигурка женщины в домашнем легком костюме, полулежащая с ногами в просторном бархатном кресле. Это напоминало декорацию какого-то не поставленного чеховского спектакля, в котором ему надлежало сыграть роль, но какую – он не знал. Он силился вспомнить реплику, но не мог, потому сказал глухо:

– Кто это сделал, лорды?

Он знал, кто это сделал, но хотел насладиться горечью. Трубочки продолжали петь еле слышно.

– Да-ни-люк… – нараспев отозвалась Серафима.

– Не это, нет! Не дерзкое изгнанье, не дикое глумление толпы, – Пирошников почувствовал, что пятистопный ямб белого стиха наиболее соответствует ситуации. – Я говорю об этом чудном месте, где мы с тобою умиротворимся и затворимся, убежав от мира… Офелия!

И он обвел декорацию широким жестом.

Ночной студент Боря пробудился и, оторвав голову от стола, с изумлением и тревогой вслушивался в ямбы Пирошникова.

Серафима в восторге задрыгала ногами, оставаясь лежать в кресле, но ответить полной строкой не смогла, а лишь выдохнула, смеясь:

– Да, Гамлет!

Пирошников твердым шагом направился к уютному гнездышку из книг, но именно твердость поступи выдавала, что он изрядно пьян, не говоря о наклоненном поле. Его качнуло, и он едва не развалил зыбкую книжную кладку Серафимы, но она вовремя бросилась ему навстречу и, подхватив под руку, довела до кресла.

Пирошников водрузился на мягкие подушки и огляделся.

Вопреки своему намерению вдоволь испить страдания, он вдруг почувствовал, что ему нравится этот закуток, огороженный знакомыми книгами, которые теперь, покинув полки и будучи перевязанными шпагатом, напомнили ему детство, когда семья часто переезжала из-за новых назначений отца и вид упакованных книг и сдвинутой мебели был привычен.