Александр Полосин - Армагеддон был вчера
У Мбанги какое-никакое спиртное всегда наличествовало. Германия в этом плане – страна скучная: как магазины в шесть вечера закрываются, так и… Словом, друг мой чёрный временами был незаменим – особенно при таких вот неожиданных встречах с дамами.
С такими вот. Накидочку бы сбросить, за талию обнять, к губам, тонко вырезанным наклониться… В ней видна порода, люблю таких!
Видно, что-то промелькнуло в моём взгляде. Лицо гостьи неуловимо изменилось, посуровело, стало надменным.
– Но-но, мастер! – нахмурила она брови. – Ещё не забыл надежд своих? Рассказывала мне Маргрете, отчего ты пьёшь так. Только ведь и я ж тебе говорила: сказки только у старых бабок бывают. Принцесса и нищий! Смешно! А тут жизнь. И тут я – маркграфиня и жена твоего господина, а ты – всего лишь богомаз, да к тому же пьяница. Ха-ха!
Как-то не слишком она меня этим убедила. Особенно последним раздельным «ха-ха». Так, на уровне актриски-любительницы из студенческого драмтеатра.
Не больно-то счастливой за своим маркграфом ты кажешься, девочка! Эх, стащить бы с тебя этот бархат с золотом, натянуть джинсы, маечку – так, чтобы обязательно без бюстгальтера, чтобы сосочки ткань рвали… Да диско с тобой оторвать, под ямайских «миннезингеров». Или под «Чингис-Хана» – как раз по-немецки поют… Завёл бы я тебя, развеял, развеселил! А там уж – как сама решишь…
Видимо, не совсем убедительной нашла себя и сама дама. Она ещё больше подтянулась, подняла подбородок вверх и заморозила взгляд до состояния окопа в Сталинграде.
– Значит, так, богомаз, – сказала она ледяным тоном. – Утром чтобы был в замке. Вино тебе пришлю, как обещала, но чтобы больше двух бутылок даже и не думал! Оденься в хорошее, а не в то, в чём по кабакам ходишь, – она с брезгливой гримасой покосилась на мои джинсы и рубаху, брошенные на пол. – И фреску мне такую же напишешь, – она кивнула на плакат с Че Геварой. – Только без этой вот надписи. Что за рыцарь Революционер из Коммуниста? Убери это имя. Странное какое-то… кастильское, что ли? Не надо вообще имени.
– Могу написать: «Патриа о муэрте, команданте!» – туповато предложил я. Она ещё секунду смотрела на плакат, потом перевела взгляд на меня. Глаза потеплели.
– Люблю тебя, когда ты шутишь. И не люблю, когда напиваешься. Н-да, это было не то «люблю», не женское. Дружеское, не больше.
– Мало мне с маркграфом забот после пиров его, – продолжила она жёстко. – С тобой ещё голова боли!
«Ха! – победно вскинулся «казачок» в моей голове. – Это у кого ещё боль!»
– Словом, повелеваю тебе так, – заключила маркграфиня. – Сделаешь мне красивую фреску – заплачу столько, чтобы ты из залога себя выкупить смог. И никаких надписей не надо. Потом сама скажу, что написать.
И работу в храме чтобы завершил, как договорено было. Иначе отниму от тебя руку свою, и пусть владетель маркграф Эккехард делает с тобой, что хочет. Всё понял?
– Всё… Госпожа моя, – почему-то добавил я.
Казачок в голове взвился соколом. Я застонал и закрыл глаза. Хороший сон, но, может, надо проснуться и пойти всё-таки растолкать Мбангу? Таблеток от головной боли в этой комнате отродясь не водилось, а с югославским зверем в голове я до утра точно не доживу. По ту сторону век щёлкнул выключатель, и стало темно.
– Бруно, подавай! – распорядился золотистый голос, хлюпнула ручка двери, и всё стихло.
Где же я видел это лицо?
* * *Странный это был сон. Обычно ведь там всё плывёт, в зависимости от твоего осознания событий ты ими более или менее управляешь, осознаёшь, в конце концов, что всего лишь спишь… А тут я буквально заставлял себя верить, что этот визит не мог быть реальностью, что он – всего лишь сновидение. Слишком уж реальна была эта женщина, что вошла в нашу студенческую, как говорят немцы, «буде». Или, как мы её прозвали – «будку». Совершенно реальное поведение, реальное лицо, не плывущее, не изменяющееся, как это бывает во снах. Вполне настоящая одежда, запах, вкус её голоса. Вкус! Вот что не давало покоя. Несмотря на странное совмещение графов и Че Гевары, моего «Казачка» и деревенского шнапса, от которого страдал тот, за кого она меня приняла… Несмотря на все эти несоответствия, вкус от этого события был настоящим. Девушка была живой, реальной, то, что она делала, было реальным, что говорила – тоже. В конце концов, чувства, что я тогда испытывал, были реальными! И стыд, и смущение, и интерес к ней, и желание обнять, и… И что-то, похожее на любовь, кажется. Но не мою, а того, с кем она говорила. Кто был во мне… или – я в нём…
И знакомое, знакомое лицо!..
В общем, непонятно было. Но интересно.
Кто это был, я сообразил уже наутро, едва злобный «Казачок» ускакал из организма, вытесненный законной порцией оздоравливающего пива. Две бутылки, как она и обещала.
Только вместо неведомой, но наверняка милой Гретхен приволок их ужасный с короткого сна, всклокоченный и похмельный Андрюшка Денченко. Н-да… Не Гретхен, ой, не Гретхен!
А вот пиво сейчас – куда лучше мозельского, которого я в те годы и не пробовал-то ещё…
Андрюхе я и поведал о странном видении. И сам же назвал её имя – Ута. Из того самого учебника для шестого класса.
Как-то само вырвалось.
И тогда же захотелось нанести ей ответный визит.
* * *От Лейпцига до Наумбурга ехать на поезде немногим больше часа. Обычный поезд, обычная дорога. Обычный немецкий пейзаж за окном – с терриконами и буроугольными шахтами, зеленеющими полями, каменными селениями по сторонам. Страна большой промышленной цивилизации. Германия.
Но когда вагон останавливается, и ты выходишь из здания вокзала, похожего на все немецкие провинциальные вокзалы сразу, – Наумбург поражает сразу.
Здесь нет промышленной цивилизации. Здесь вообще нет двадцатого века.
Здесь живет другой мир.
Тишина и зелень, патриархальный булыжник мостовых и маленькие разноцветные домики с черепичными крышами. На горизонте торчит самая натуральная старинная мельница. Узкая дорожка ведет вверх, к центру города, изгибаясь, как кошка вокруг ноги и едва не мурлыча. И пока поднимаешься по ней, по этой дорожке, к бывшим городским воротам, Наумбург начинает разворачиваться перед тобой, будто цветная лента с рисунками. Этакая иллюстрация в старой детской книжке. Двадцатый век словно не нашёл мягких тапочек и потому не решился войти в этот городок. И за каждым поворотом так и ждешь появления чего-то сказочного. И оно приходит…
Дорога вдруг упирается прямо в собор. Сначала видишь только его стены. Со стен, тёмно-серые, почти чёрные камни которых нависают прямо над тобой, спускаются страшные драконы, ощерив свои пасти. Но стоит поднять глаза – и перед тобой восстают башни, узорчатые, готические, возносящие к небу. Узкие и высокие стрельчатые окна смотрят на тебя слепотой своих тёмных стёкол. Камни украшены узорами, что-то когда-то изображавшими.
В первое посещение Наумбурга я не сумел войти внутрь собора. Было поздно, и его двери уже закрылись. Только и осталось, что пройти по крытым галереям вокруг внутреннего дворика да посмотреть на мемориальную доску, где значились имена солдат, погибших на первой мировой войне – жителей местного прихода. Имён стояло много.
Но Уты не было в этих открытых для посетителей местах…
И во второй раз я опять опоздал к моменту закрытия собора. Но на сей раз повезло больше. Японские туристы как раз договорились с привратником, что он их всё-таки пропустит. Я потихоньку пристроился к ним. Кое-кто из группы покосился подозрительно – не очень-то я похож на представителя монголоидной расы! – но возмущаться и задавать лишних вопросов не стал.
Ута была здесь! Действительно Ута, самая настоящая! В полумраке высокого сводчатого зала, одновременно и возносящего, и подавляющего.
По карнизам на стенах храма размещались несколько мужских и женский статуй, тоже, возможно, давнишних владык города. Но я проходил мимо них равнодушно. Меня влекла только Ута.
Она стояла справа, рядом с Эккехардом. Точно так же, как на фотографии, слегка наклонила хрупкую голову на тонкой шее. В глазах её стояла та же неизбывная печаль, что я отметил тогда. Когда видел её. Во сне. И печаль была такая, что даже сейчас, спустя почти десять сотен лет после её жизни, хотелось поднять меч и выйти на поединок. За неё. За то, чтобы заслужить её благодарную улыбку.
Что, в самом деле, позволял себе тот неведомый мастер-богомаз, которого она застала во мне? Как он смел приносить ей ещё и новые огорчения?
Уту было жалко. Казалось, щеки её прозрачны до синевы, казалось, вот-вот увидишь, как бьется жилка на виске. Тонкие пальцы нервно сжимают край накидки, словно она защищается, загораживается от… От мужа, от кого ещё! И всё смотрит куда-то вдаль, за синие горы, где, наверное, ждет её сказочный принц...
А её собственный рыцарь, судьбой или политикой данный ей в мужья, стоял здесь же, опираясь на меч. Грузный, властный, уверенный в себе, ражий детина, который уж никак не мог мечтать о несбывшемся – разве что о кружке пива, оставшейся недопитой на вчерашнем пиру. В нём не было той рыцарственной удалой бесшабашности, которая многое извиняет в наших глазах. В нём не было мудрости или хотя бы хитрости правителя, властителя земли, которая требует своего – и в политике, и в войне, и в хозяйстве. Была только сытая самоуверенность сильного животного, который пользуется властью как игрушкой для удовлетворения своих страстей.
