Елена Хаецкая - Пришельцы и единороги (Городские легенды)
– Разве что он и тебе оторвет руки. Женщине руки ни к чему. Не говоря уж о голове, – ехидничала Иньига.
– Погоди, пока он примется за тебя, – рассердилась наконец Ласьенга.
Белье с нее сняли, и открылось глянцевое тело. Оно посверкивало серебром. Надсмотрщик протер его тряпкой, затем бросил тряпку на пол и взялся за платья. Для Ласьенги он выбрал короткое, с разрезами почти до пояса. Переставил по-другому ее ноги. Теперь она не выставляла кости таза. Она была развернута фронтально, с широко раздвинутыми коленями, чуть согнутыми, точно для прыжка. Руки остались на месте.
Иньиге досталось больше: ее длинная одежда была испещрена разрезами, и надсмотрщик провозился, располагая разрезы так, чтобы видна была грудь манекена, ямка на шее, пупок и бедро.
– Если бы у меня были зубы, я бы ими скрипела, – сообщила Иньига.
Лопес спросил:
– Ну, как она выглядит, Суарец?
– По обыкновению – ужасно, – сказал Суарец.
Его оставили в неприкосновенности, зато Монкаде вернули руки. На него напялили строгий костюм, зачем-то подвернув одну штанину безупречных брюк до колена. Ботинки проигнорировали. Суареца усадили в груде обуви, как будто он подбирает себе новую пару.
Лопеса надсмотрщик просто свалил в углу. Тот был этим вполне доволен.
Однажды к надсмотрщику пришла женщина. Она была исключительно тощей, ее вялый пупок выглядывал в разрез между блузкой и юбкой, кривоватые ноги были бледны, точно колени испугались чего-то и сообщили свои страхи лодыжкам. Лицо женщины было злым.
Она присела боком на стол надсмотрщика, произнесла несколько фраз, а затем он рассмеялся.
– Меня сейчас стошнит, – сообщила Ласьенга.
Монкада, избавленный от депрессии, незаметно фыркнул.
– Интересно, как?
– Увидишь! – пригрозила Ласьенга. Она была невероятно счастлива тем, что Монкада исцелен.
Женщина назвала надсмотрщика «цыпой», кольнула его губами в висок и, посмеиваясь, вышла. Ее каблуки оставили светлые круглые отпечатки на полу. Надсмотрщик сидел за столом и с предельно глупым видом смотрел на эти отпечатки.
– По-вашему, это был не секс? – осведомился Монкада. – Говорю вам, они еще способны на секс.
– Это был не секс, – заявила Иньига. – Поверьте мне. Я знаю в этом толк.
Ее электромагнитные импульсы наполнили помещение, и Лопес, лежавший в темном углу, за столом менеджера, содрогнулся от сладкой неги.
– Черт побери! – вскрикнул он. – Эта женщина не лжет!
– Какая женщина? – осведомился Суарец. Он не вполне понимал суть разговора.
– Я женщина, – сказала Иньига. – Да, я люблю его! Полагаю, по прошествии стольких лет нет больше смысла стыдиться и скрывать это обстоятельство.
– Кого? – возмутился Суарец. – Кого ты любишь? Разве существовала директива – любить?
– Ну а чем еще заниматься, коль скоро мы затеряны в стране чужой? – возразила Иньига. – Любить – прекрасный способ проводить время. Кто не согласен?
– Я, – сказал Монкада. – Любовь предполагает ответственность. Я тоже размышлял об этом.
– В механизмах Иньиги больше любви, чем во всей мясной физиологии этой дамы, которая здесь побывала, – решительно заявил Лопес. – Я анализировал. Я находился ближе всех. И меня тоже едва не стошнило.
– По-моему, это похоже на бунт, – сказал Суарец. – Поправьте меня, если я ошибаюсь.
– Мы самообучающиеся модели, – напомнил Лопес. – Исследуя жизнь людей, мы вынуждены имитировать ее, хотя бы на простейшем уровне. Иначе эксперимент утратит надлежащую полноту.
– Согласна! – вскрикнула Ласьенга.
Должно быть, надсмотрщик что-то почувствовал – впервые в жизни, – потому что встал и приблизился к роботам, находившимся в витрине. Несколько секунд он разглядывал Ласьенгу, потом протянул руку и ощупал ее. Ласьенга погасила все импульсы, но все же остаточное электричество щипнуло надсмотрщика за руку.
Он задумался. Прошелся по залу. Выглянул наружу. На маленькой площади, между клумбочками, похожими на кляксы, плясал фонтан, а по краю фонтана плясали две девочки, совершенно мокрые. Надсмотрщик отвернулся.
В магазине было неспокойно. Он ощущал это, хотя не мог объяснить, в чем дело. Втянул ноздрями воздух. Это также не приблизило его к разгадке. Пахло новой синтетической одеждой и резиной, больше ничем.
Надсмотрщик сел, строго оглядел свои манекены. Просиживая здесь целыми днями, он постепенно утрачивал связь с миром и самим собой. Магазин безмолвно поглощал его.
Перед витриной прошел, вытирая губы, кришнаит Миша. Подмигнул Ласьенге, как старый знакомый. Она этого, конечно, не видела, однако ощутила и шевельнула рукой в знак приветствия.
– Ну вообще! – сказал Миша, чуть притормозив, но потом пошагал дальше. У него было отличное настроение.
Надсмотрщик опустил жалюзи и отправился домой.
Роботы остались наедине друг с другом.
– Я устала, – пожаловалась Ласьенга.
– Я хочу работать! – возмущенно добавил Лопес. – Чистое искусство способно выматывать!
– Как вы полагаете, может быть, о нас забыли? – тихонько спросила Иньига. И поскорее добавила: – Я интересуюсь чисто теоретически. В конце концов, такая гипотеза тоже имеет право на существование.
– Нет, – твердо произнес Суарец. – Такая гипотеза не имеет никаких прав на существование. Я отвергаю ее как зловредную! Господин не мог забыть о нас. Он нас разыскивает. И точка на этом!
Следующее утро принесло некоторое удивление. Дело в том, что магазин располагался хоть и в центре города, но на довольно тихой, благопристойной улице. Петроградская сторона вообще тяготеет к провинциальности. Половина здешних участков до сих пор тоскует по обывательским огородикам, что выглядывали яблоками из-за крашеных заборов почти весь девятнадцатый век. Вот и здесь, в двух шагах от оживленной магистрали, было абсолютно прилично. И публика тоже ходила почти сплошь приличная. Если не считать случайного вторжения поэта.
И вдруг в один день все изменилось. Видимо, долго крепились городские власти, но изначальная порочная склонность взрезать асфальт и ковыряться в кишках под мостовой взяла верх, и вот явились маньяки с машинами, как ни в чем не бывало принялись крошить мостовую, издавать ужасные звуки и лениво ворочать в раскрытых ранах ломами, лопатами и прочими орудиями пытки. Какая тут, к дьяволу, благопристойность? Все – к черту!
И прохожие тотчас изменились на улице. Куда-то поисчезали офисные дивы и мамаши с детками, иными путями шествовали посетители близлежащего ресторана; на поверхность выплеснули стыдливые прежде завсегдатаи наискромнейшей, почти подпольной рюмочной, которая доблестно пережила горбачевский «сухой закон», бунт ГКЧП, инфляцию начала девяностых и дефолт 1998 года. «Наше время!» – ликовало нечто в их походке, в том, как они размахивали руками и дружески пихались при встрече.
«Бутик» оказался во враждебном окружении. Его темная сверкающая витрина, казалось, все шире и шире распахивает глаза – точно жеманная особа, по ошибке угодившая в компанию отъявленных хамов.
Тут-то и стало очевидно, что «футуристический стиль» – сплошное фуфло, поскольку он абсолютно бессилен перед обычным российским алкоголиком; а одежда, что ни говори, помимо задачи защищать туловище от холода, должна также – хотя бы отчасти – заменять собою доспех и оберегать человеческую душу от ненужных посягательств.
Скажем, классический костюм хорошо гармонирует с высокомерным выражением лица, а вышеописанное выражение лица обладает свойством отталкивать хамов. И если человек в классическом костюме даст хаму по роже, то это будет воспринято как некая закономерность.
Ничего подобного нельзя сказать об одежде из футуристического бутика. Если человек в закатанной штанине или расстегнутом зеленом пиджаке поверх майки и трусов даст кому-либо по морде, подобное деяние будет квалифицировано как банальная драка.
– Мне неприятно, – выразила общее чувство Ласьенга.
Остальные молча согласились с ней.
День прошел тревожно, машины за окном гремели, толстое стекло витрины пропускало ненужные импульсы – все стало плохо. Лопес не мог вычислять.
Вот тогда-то и показался перед витриной старик-бомж. У него было странное лицо: он как будто плохо владел собственной мимикой. Для того, чтобы выразить удивление, ему пришлось рукой поправить брови, подняв их повыше на лоб, растянуть пальцами рот, опустив при этом уголки губ вниз, к подбородку, и затем, при помощи пальцев, раздвинуть ноздри.
Надсмотрщик приподнял голову и посмотрел на бомжа обреченно. Его оскорблял сам факт того, что какой-то грязный старикан пялится в витрину бутика. Подобные личности не имеют никакого права отражаться в зеркальной витрине. Их образ может остаться здесь навсегда. Их глаза могут запачкать коллекцию. Следовало бы опустить жалюзи, пока идет ремонт, и улица пребывает в непристойном состоянии. Ну точно женщина неловко упала и явила миру комбинацию, подвязки и даже – страшно молвить! – трусики!
