Павел Молитвин - Лики контакта
И тут у меня в голове что-то щелкнуло. А что, если вторжение акваноидов как раз и вызвано беспокойством о том, что мы вплотную подошли к освоению космического пространства? Что, если они вовсе не гнусные захватчики, а заботливые дяди, вломившиеся в соседский дом, увидев, как великовозрастный кретин, добравшись до папиного автомата, расстрелял кошку, собачку, золотых рыбок, хомяка и попугая, а теперь собирается выйти на улицу, дабы порешить злобных соседей, мешающих ему врубать усилок на полную мощность? Или тот же кретин, выжрав бутылку водки, садится за руль цапиного «газона», дабы показать соседке класс езды по городским улицам в час пик?..
— Да ты просто мракобес! Философствующий шиз-одиночка, с вывихнутыми от непомерной нагрузки мозгами! Хотя такие-то, наверное, и нужны, чтобы писать завиральные статьи для вашего «ЧАДа»? — изрекла Яна и величественно прошествовала в свою спальню.
* * *Разговор с маленькой ядовитой дурой вконец испортил мне настроение, которое и без того было паршивым. Мысль о том, что появление фишфрогов именно сейчас не было случайным, представлялась столь очевидной, что оставалось только удивляться, как она не посетила меня раньше. А ведь, учитывая, что с развалом Союза мир стал однополюсным и, следовательно, будет деградировать в ускоренном темпе, появление инопланетных «пожарников» можно было предвидеть. Это было вопросом времени, и вот пожалуйста — они явились, убедившись, что цивилизация наша катится в пропасть и может по пути напакостить соседям по вселенной. Ну что же, за дурость нашу нам и воздастся.
Спать не хотелось, и я, чтобы отвлечься от безрадостных мыслей, начал листать найденные в Вовки ной комнате книги. Попытался вчитаться и отложил в сторону, хотя свеча давала достаточно света. Судя по тому, как были потрепаны детективы в бумажных обложках, их успело прочитать несколько человек — и как только со скуки не померли?
Чтиво про всех этих сыщиков-суперменов, бегающих по нашим и импортным градам и весям с «макарами» или «магнумами» под мышкой, неизменно вызывало у меня тоску и отвращение. Если уж на то пошло, чтиво о любых суперменах: с мечами, «узи», «калашами», бластерами, атомными пистолетами, ворохом заклинаний и спрятанными в магическом рукаве «файерболами». Ибо мне всегда хотелось задать вопрос: зачем? И даже не одно «зачем», а несколько, на которые, понятное дело, ответа мне не получить.
Первое «зачем» относится к сюжету. Раньше доблестные сыщики охотились за империалистическими шпионами и расхитителями социалистической собственности, либо укравшими из универмага партию каракулевых шуб, либо схитивших картину Репина из запасынков Русского музея. Допускаю, что когда-то это вызывало у читателя живой отклик, хотя теперь вызывает улыбку. Проклятые империалисты — ныне лучшие, наши друзья и предполагаемые инвесторы — поимели уже все, что хотели, начиная с вывода наших войск из ГДР. Расхитители прикарманили все богатства страны, получили за это все мыслимые награды родины и стали образцами для подражания. Теперь они создают мемуары, которым уготована участь бестселлеров, а школьники пишут о них восторженные сочинения.
Справедливости ради надо признать, что «Место встречи изменить нельзя» я смотрел несколько раз с превеликим удовольствием. В отличие от свеженьких уголовных сериалов, где трудно понять, из-за чего сыр-бор загорелся. Один богатенький дядя кинул другого, тот обиделся, и пошла писать губерния. У третьего дяди злодеи украли дочку, дабы тот поделился потом и кровью скопленными богатствами — продал ради ее освобождения один или два нефтеперерабатывающих комбината или там Питерскую АЭС. Доблестный сыщик берет за задницу наркомафию, которая совращает с пути истинного золотую молодежь из столичной элитной гимназии. Ну и, разумеется, перепевы голливудских историй о доблестном мстителе: за напарника, брата, любимую девушку, папу, маму, дедку, бабку, дочку, внучку, Жучку, любимую кошку и мышку, тоже помогавшую некогда тащить выросшую до неба репку. Вот ведь беда-то пришла в наш колхоз!
Ну как тут не спросишь: ребята, как вы это многажды переваренное кушать можете? Ну фильмы голливудские — ладно, там хоть спецэффекты! А наши-то гляделки, читалки? Зачем?
Нет, я понимаю; что не всем быть Конан Дойлями, но зачем эта заведомая, бесконечная игра в поддавки автора с читателем, читателя с автором? Игра, где автор держит читателя за клинического идиота, а читатель считает таковым автора и пребывает в восторге от приятной компании. Ну, автор, допустим, детишкам на молочишко зарабатывает, хотя есть ремесла и поприбыльней. Но читатели-то что — мазохисты или потенциальные клиенты Желтого дома и больницы Кащенко? Или образ победительного Ивана-дурака им навеки глаза и сердца застил, не оставив места никому другому?
Беда заключается в том, что вопрос «зачем» применим не только к книгам, но и к жизни. И не прозвучавший из уст Яны, но подразумевавшийся вопрос: «Зачем ты пишешь дурацкие статьи?» — был вполне уместен в контексте нашего разговора.
Легко хаять скверные книги. Нетрудно писать глупые статьи про призраков и оживших мертвецов, откапывать в газетах, журналах и в Интернете материалы о таинственных исчезновениях, находках невиданных зверей и компилировать из них удобочитаемые опусы. Но ведь эти отписки — только ради хлеба с маслом. Они не могут быть целью и смыслом жизни. Равно как не может для полного сил, честолюбивого мужчины стать целью жизни мечта о собственном свечном заводике. Проповеди постперестроечных моралистов: обогащайтесь, как можете, заводите жену, детей, друзей, любовниц и живите полной жизнью — лживы. Ибо я не представляю себе жизнь только для себя, любимого. Без сверхзадачи она будет ущербной, куцей, как заячий хвост. Мало быть сытым, одетым, любящим и любимым — все это у меня уже было! — и я прекрасно понимаю, почему мои сверстники носят футболки с ликом Че Гевары, ушедшего с поста министра промышленности Кубы в иноземные партизаны — «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать».
Но куда уйти мне? Какая цель стоит того, чтобы драться за нее, не щадя живота своего? Если нет ни красных, ни белых, а только жрущие, жрущие и еще раз жрущие…
Были знакомые ребята-журналисты в Чечне — избави бог, особенно добровольно, принимать участие в войне, с которой кормятся стоящие у власти. А теперь вот вторжение фишфрогов. Казалось бы, чего проще — бей пришельцев, спасай человечество! Но надо ли спасать обреченное? Ежели представители рода человеческого живут исключительно ради своих лавочек и свечных заводиков, то пропади они пропадом! Тогда нам, и верно, пора уступить место под солнцем более достойным, даже если те выглядят как помесь лягушек с рыбами или змеями. Не во внешности суть…
Сев перед печью, я открыл заслонку, подкинул в топку обломки старых досок и некоторое время любовался стремительным полетом искр, похожих на огненных мотыльков, гудящим в ее чреве пламенем. Среди рыжих и алых языков его иногда пробивались таинственные струйки фиолетового и зеленого огня — это горели обрывки толя и рубероида. Из топки веяло теплом, но чем дольше я сидел перед ней, тем больше, согреваясь наружно, остывал внутренне. Мне было так же холодно и одиноко, как лермонтовскому Демону. Однако разница между нами была существенной: Демон отверг Землю, а я изначально был одинок, как и все окружавшие меня люди. Мне нечего было отвергать, и одиночество с годами усугублялось. Оно росло по мере того, как рассеивались мифы. О дружбе, любви, взаимовыручке. Красивые, добрые сказки, которыми люди пытались скрасить свое одиночество и замаскировать неприглядную истину, заключавшуюся в том, что каждый в этом мире сам за себя и, следовательно, один против всех.
До вторжения фишфрогов я как-то не задумывался над этим. Чувствовал, но не осознавал своего одиночества. И только теперь, слушая Вадю, порывавшегося куда-то бежать, кого-то спасать, делать какие-то никчемушные благоглупости, понял всю бесцельность его порывов. И собственной прошлой жизни, и той, что еще предстояло прожить. Вера в то, что жизнь каждый день начинается заново и сулит всякие необыкновенности, растаяла и, как писал Блок: «Нам ясен долгий путь», который, выражаясь словами Грина, есть «дорога никуда».
В языках пламени передо мной проплывали смутные видения детства. Воспоминания о том, как я тяготился любовью матери, любовью, которая была, с одной стороны, похожа на привязанность обезьяны к своему голозадому детищу, а с другой — любовью собственника. Я был предметом любви. Мама любила меня не за то, каким я был, а просто за то, что я был ее сыном. До какого-то времени это было здорово, и я вовсю этим пользовался. А потом стало противно и стыдно. Стыдно за нее и за себя. И безмерно жаль ее неудавшуюся, нескладную жизнь: Только эта жалость и давала мне силы терпеливо выслушивать ее упреки, что вот, дескать, жизнь на меня положила, а я… Слава богу, этому пришел конец, когда у нее появился Даниил Сергеевич, а у меня — Ленка, и мы разбежались по отдельным берлогам.
