Михаил Тырин - Дети ржавчины
Издеваясь над старостой, я не забывал держать ухо востро. Второй замахнулся на меня плеткой, но я в тот момент повернулся, и колыхнувшиеся ноги Друга Лошадей угодили старосте в грудь.
Старик застонал и начал вырываться. Я охотно отпустил его, проследив, чтобы он тут же не растянулся на земле. Он все же не устоял на ногах – опустился на четвереньки и пополз в сторону нашего жилища. У меня появилась возможность закончить диалог со служителями порядка.
Это было нетрудно. Они вели себя, как бараны: наскакивали на меня и едва ли не сталкивались лбами, когда я уходил в сторону. Я ни разу их всерьез не ударил, поэтому и они не воспринимали меня всерьез. Я не нанес им практически никакого ущерба, кроме, конечно, морального. Наверно, со стороны мы напоминали детей, играющих в салочки.
Наконец мне это надоело. Я зашел в тыл одному из старост и хорошо приложил его по загривку, так что парень осел на колени. Второму досталось под колено и в живот. Оба на время разучились быстро передвигаться. Я повернулся и пошел к себе, веря, что они за мной не сунутся. И оказался прав – они остались, удивленные, но все так же уверенные в своей правоте.
Впрочем, у конюшни я решил задержаться. Было интересно узнать, что они скажут. Старосты ничего не сказали, просто поднялись и пошли прочь, бормоча ругательства.
Я постоял немного и уже собрался отправляться домой, как вдруг обратил внимание, что дверь в стене одного из бараков открыта. В проходе неподвижно стоял человек, из‑за его спины выбивался неуверенный свет масляной лампы. Человек смотрел на меня.
Я, сам не зная зачем, подошел. Это был Подорожник.
– Ты дрался как воин, – сказал он, медленно цедя слова сквозь свою холодную улыбочку.
– И что дальше? – невинно поинтересовался я.
– Ничего. Наверно, тебя зря сделали конюхом. – После этих слов он развернулся и плотно закрыл за собой дверь. Я остался в темноте и одиночестве. И в недоумении. Что имел в виду Подорожник? Что он хотел – похвалить меня или, может, наоборот?
Вернувшись в свое жилище, я услышал, что Друг Лошадей плачет.
– Что с тобой? – тихо спросил я, чтобы не побеспокоить спящего Мясоеда.
– Зачем ты вмешался, зачем защитил меня? – запричитал старик с истерическими нотками в голосе. – Теперь ты всю жизнь будешь требовать с меня плату за это, а ведь я не просил…
Я разозлился и даже плюнул себе под ноги. Потом пошел к своей лежанке, нащупывая дорогу в темноте.
– Не беспокойся. Не стану я с тебя ничего требовать.
От удивления Друг Лошадей затих.
– Отчего же не будешь?
– Мне ничего от тебя не нужно, – буркнул я.
– Как это не нужно? Нет‑нет, не обманывай. Верно, ты задумал какую‑то хитрость.
– Успокойся! – рявкнул я. – Сказано, ничего не нужно!
Друг Лошадей замолчал, обдумывая непостижимый для него факт.
Похоже, он наконец мне поверил. Во всяком случае, очень захотел поверить.
– Послушай… Но если так, зачем тогда ты полез к старостам? Не могу поверить, что у тебя не было никакого умысла.
– Не было умысла. Просто жалко тебя стало.
– Жалко? Мне тоже многих бывает жалко, но с какой стати подставлять из‑за этого спину под плетку? Я и подумать не мог, что…
– Вот и подумай.
– Они же могли так поколотить тебя, что ты бы лежал и день, и два с кровью и синяками, без еды.
– Это вряд ли. Если только завтра они не приведут с собой десяток приятелей…
– Нет, завтра не приведут. Думаю, постыдятся им говорить.
Я лег, натянул на себя свернутую втрое мешковину и приготовился спать. Старик вертелся и что‑то бормотал. Похоже, мое поведение надолго вывело его из душевного равновесия.
– Почему тебя назвали Другом Лошадей? – спросил я. – Ведь ты не любишь лошадей, а они не любят тебя.
– Мало ли кто кого любит, – хмыкнул старик. И добавил очень тихо: – Разве Лучистый испускает свет?
Он помолчал немного, затем продолжил:
– Во всем виноваты завистники. У меня всегда были завистники. Если б не они, я оставался бы погребальным мастером и по сей день. Между прочим, сам Верховный погребатель дал мне право читать полное имя усопших.
– Я ничего не знаю об этом, погребальный мастер. Расскажи мне.
Я почувствовал, что старик заулыбался в темноте, услышав свое прежнее милое сердцу звание.
– Так для чего тебе давали право читать чье‑то имя?
– Это смысл жизни каждого человека. Когда рождается малое дитя, ему дают первое имя. Все дети одинаковы, поэтому и имена у них бывают похожими. Потом они растут, совершают поступки, по которым им снова и снова дают имена. Сорвавший Цветок, Сделавший Шаг, Прогнавший Собаку. Эти имена давал я сам. Чем взрослее человек, тем больше он отличается от других, и тем более редкое имя он носит. Послушай, неужели ты даже этого не знаешь?
– Рассказывай…
– Да, да… Все имена – от первого до последнего – заносятся в свиток, который человек носит с собой всю жизнь в деревянной коробочке. У богатых, заслуженных людей этот свиток бывает особенно большим, ведь каждый их шаг – событие.
– А как же ты? Кто дает имена тебе, если ты сам – погребальный мастер?
– На это есть Верховные погребатели. Они остаются с одним именем всю жизнь, их некому нарекать. Но, поверь, им этого достаточно.
– Что же случилось с тобой?
– Виноваты проклятые завистники. Видишь ли, Безымянный, когда люди прощаются с усопшим, мой долг прочитать его имена – все до единого. Чтобы все услышали, какова была жизнь человека, что он сделал, какие события пережил. И, понятное дело, иногда родственники не хотят, чтобы одно или другое имя было услышано всеми. Разве приятно, если о покойном принародно объявить, что он был когда‑то, например, Растлившим Сестру? Или даже Потерявшим Деньги? Меня порой просили пропускать такие имена, и за это я брал клинки или еду. Это, конечно, против правил, но многие погребатели так делают. Вот и я…
– Завистники сдали тебя начальству?
– Почти так. Я сам виноват. Один очень богатый человек был убит вместе с семьей посланниками Прорвы, и я попросил у оставшихся родственников лошадь, чтобы прощание не было омрачено некоторыми подробностями из жизни погибших. Я просил целую лошадь, хотя стоило это всего‑то несколько клинков. Вот они и не стерпели. Но мне очень хотелось иметь собственную лошадь и разъезжать на ней по городу.
– Потому тебя и назвали Другом Лошадей?
– Да… Могли назвать и похуже. Первое время я вообще был Беззаконником, но, к счастью, моим делом занимался один знакомый погребатель с соседней заставы. Он пощадил меня. А иначе быть бы мне Берущим Лишнее или еще похуже.
– Но ведь ты можешь заслужить и другое имя.
– Могу, когда совершу поступок, достойный этого. А что можно совершить в конюшне? Какое имя можно тут заслужить, кем стать? Носильщиком Навоза?
– Никогда не угадаешь, что ждет тебя в следующую минуту, – возразил я. – Может, тебе придется спасти кого‑нибудь от взбесившейся лошади. Это будет достойный поступок?
– Да, но смотря кого спасти. Да и не полезу я поперек бешеной лошади. Боюсь я их.
– Как же так? Ты ведь хотел иметь свою лошадь.
– Одно дело иметь, а другое кого‑то спасать… – Старик говорил неровным пьяным голосом, алкоголь сделал его разговорчивым и откровенным. Меня эта беседа убаюкивала, глаза начали слипаться. Да и собеседник, похоже, разговаривал уже почти сквозь сон.
– Знаешь, Безымянный, я, пожалуй, все‑таки отблагодарю тебя. Ведь мне дано право не только читать надгробное имя, но и нарекать. Если мне вернут старую жизнь, я позабочусь, чтобы у тебя было достойное имя.
– Не нужно. Мне нравится быть Безымянным.
– Ты странный. Но это пройдет. Будешь жить, как все солидные люди – со своим именем. А теперь давай‑ка спать.
– Спокойной ночи, господин погребатель.
ОБЛОМКИ
Утром меня разбудил знакомый голос старосты по имени Дважды Утонувший. Я разлепил веки и увидел, как этот плотный краснолицый бородач силится расшевелить Мясоеда. Парень пытался подняться, но снова падал, жалуясь, что после вчерашних работ не может пошевелить ни рукой, ни ногой.
Услышав, как я зашевелился, староста обернулся ко мне.
– Тогда ты!
– Что? – переспросил я, борясь с зевотой.
– Быстро вставай, а то не успеешь позавтракать. Сегодня ты едешь работать в Город.
Я вскочил, схватил свою миску и побежал во двор, где как раз заканчивали раздавать кашу. Мне очень хотелось успеть помыться, но ворота уже открывались, выпуская в город две повозки с работниками. Я на ходу вскочил в последнюю и уже там закончил есть.
Шестеро работников, сидевших рядом, иногда косились на меня, но без лишнего любопытства. Я повернулся к ним спиной, свесил ноги и принялся разглядывать город. Люди встречались пока еще редко, все они казались хмурыми и сонными. Из дворов и окон доносился запах дыма и невкусной бедной пищи. Изредка попадались торговцы с тяжело нагруженными тележками. Два раза мы останавливались, чтобы дать дорогу крытым экипажам с маленькими темными окошками.
