Людмила Бояджиева - Возвращение Мастера и Маргариты
Отец не мог говорить, а глаза у него были точно такие, как у Фирса. С той же мольбой и смирением… Я понял то, что понял в финале своей жизни он: "Никем нельзя жертвовать даже во имя самых высоких идей. Уничтожить живое – разрушить себя. Убить человека – это убить весь мир". Он хотел, что бы это осознал его сын и помог осознать другим. Я словно прозрел: Стоп! Куда же ты ломишься, олух!? Запретная зона! Опасно для жизни… Ведь мы ж с тобой сами побаивались, Ласик. Старались отогнать прочь сомнения насчет того, кто и как будет использовать наш прибор… Старались не думать… Похоронив отца, я решил намертво, что не должен больше возвращаться к этому нашему "великому делу". Уговорил шефа отпустить меня, ссылаясь на болезнь бабушки, а тебя избегал. Боялся, что не сумею устоять перед твоим натиском… Потом устроился инженером в самое завалящее КБ и стал писать семейную сагу – исполнял то, что мысленно пообещал сделать отцу… Вот, Ласик, так я произошла моя капитуляция с передовых рубежей научного прогресса.
Максим прислушался к ритмичному сопению друга, подумал, что до утра теперь не уснет, перевернулся на бок, закрыл глаза и словно нырнул в другое измерение.
Через несколько минут покрякивая поднялся с тюфяка Ласкер. Выпил воды из ковша, подкинул дров в печь, набросил на плечи куртку, вернулся в комнату и присел к письменному столу. Опасливо поглядывая на спящего хозяина, включил настольную лампу, просмотрел стопку книг, обнаружил лежавшую под ними рукопись.
Сверху оказалась страница 111. Начиналась она странно: "В Оперетте давали "Графа Люксембурга". Подперев ладонью щеку, как делал в школе, Лион начал читать.
Глава 9
"…В Оперетте давали "Графа Люксембурга". К концу ноября изрядно приморозило, многие женщины были в мехах. Вернее, не женщины, а дамы, то есть, недорезанные нэпманши. Они располагались в передних рядах партера и ложах бенуар, сверкая из темноты бриллиантовыми искрами и стеклами перламутровых биноклей. Те же, кто назывались "гражданочками" и сидели на дешевых местах галерки, обшаривали жадными глазами разжиревших буржуек и наслаждались мыслями о скорой экспроприации. Звучало слово мудрено, но означало акцию простую и приятную: отнять и поделить поровну. При этом почему–то предполагалось, что обнищавшие нэпманши займут места у примусов в коммунальных кухнях, а женщины трудовые, сглатывающие голодную слюну у зеркальных дверей торгсинов, станут проживать под хрустальными люстрами, как вот этот самый поющий граф. Мебель, конечно, будет обита атласом и вся в золоченых завитушках, а уж мехов… Мехов полный шифоньер, хоть на собрание одевай, хоть в очередь за хлебом. Только какая такая очередь у богачей?
Богачам продукты на дом приносят или выдают в спецпайках, как товарищу Жостову.
Так идеологически невыдержанно и совершенно нехудожественно воспринимала спектакль Клавдия Сушко. Она сидела в четвертом ряду партера рядом с Серафимой Генриховной Жостовой и ее дочерью Варенькой. Варя время от времени переваливала с боку на бок свой огромный живот и держала за руку супруга – Льва Всеволодовича (имя–то какое – язык свихнешь). Несмотря на беременность двадцатилетняя женщина выглядела приятно: живо блестели из–под кудрявой блондинистой челки черные, любопытные глаза, вздымалась под темно–синим крепсатином набухшая грудь, а губы, чуть подкрашенные вишневой помадой в виде бантика, дулись капризно и мило. Варвара Николаевна, сама будущая примадонна, притащила всех в театр полюбоваться лучшей подругой, дебютировавшей на столичной сцене.
Роль, если говорить откровенно, оказалась совсем не видной. Выбежала Людочка раз в виде горничной, похохотала зычно и неестественно и вот уже второе действие даже в глубине сцены с веником не показывалась. Клавдия ждала подружку Вари только для того, чтобы похлопать, поскольку именно затем ее сюда и привели хозяева. Вообще горничная графа даже в исполнении будущей примадонны, интересовала ее меньше всего, хоть и являлась товарищем по профессии. Не зря россияне пролетарскую революцию провернули. Граф хоть и подмигивал смазливой прислуге, но, видать сразу, в театр ее с собой бы не взял. А вот Жостовы не погнушались не только пригласить на премьеру, но и посадить рядом с собой домработницу. Таким образом Клавдия Сильвестровна Сушко – бывшая крестьянка, бывшая фабричная работница, а нынче – помощница по хозяйству у большого начальника, сидела на дорогих местах плечом к плечу с мужчиной профессорского или министерского вида. Сосед этот явился на спектакль без дамы, чем сразу привлек благоухавшую хозяйскими духами Клаву. Это была крупная, мощная двадцатипятилетняя женщина в самом расцвете сил с деревенским румянцем, густо присыпанным светлой пудрой, и гранеными хрустальными бусами вокруг сильной короткой шеи. Она застреляла глазом влево на мужественный профиль "министра", поправляя быстрыми пальцами короткие завитые пряди и прикидывая, решиться ли тот в антракте заговорить с ней.
После окончания первого действия все устремились в буфет, где было и ситро и шампанское в серебряных ведерках, и бублики и бутерброды с осетриной, икрой. Очередь разделилась на две категории – за ситром под бубличек и за шампанским с икоркой. Но и там и тут говорили об одном. Будто показывали в цирке распиленную женщину и не сумели обратно соединить. Говорили преимущественно гражданочки и объясняли скептически настроенным мужчинам, что были уже в мае подобные случаи, провел в Варьете заезжий иностранец сеанс магии, после которого все деньги у зрителей превратились в бумагу, женщины же оказались совершенно обнаженными. А поскольку афериста так и не поймали, вполне возможно, что он опять объявился в Москве под новой фамилией и с самыми отвратительными намерениями.
– Простите, гражданка, и вы верите этим обывательским домыслам? строго спросил Клаву тот самый симпатичный сосед по креслу. Она, только что горячо клявшаяся, что лично знает пострадавшую от манипуляций мага женщину, стыдливо зарделась и отрицательно замотала головой.
– Да сплетни все это. Фантазирую так, для беседы. – Клавдия смело взглянула на представительного мужчину и поправила завиток на виске.
– Вот и я так думаю, – без улыбки сказал тот. – И лично вам, исходя из особой симпатии, сплетнями увлекаться не советую.
До конца антракта думала Клава о словах соседа, думала и потом, когда в зале стало темно, а на сцене – ослепительно ярко. Искоса поглядывая на серьезный профиль представительного мужчины, в конце концов решила, что разговор в антракте был лишь поводом завязать знакомство. И аж вспыхнула вся, когда незнакомец передал ей программку, а в ней оказалась записочка! Вопрос застыл на подкрашенных губах Клавы – сосед был целиком поглощен происходящим на сцене и она смекнула, что получение записки надо держать в тайне от Жостовых.
Вполне вероятно, что Клавдии удалось бы в этот театральный вечер выяснить гораздо больше о намерениях кавалера. Но только прямо после того, как комик на сцене с грохотом повалил колонну, увенчанную бутафорской вазой (ваза упала ватно, но за кулисами сильно громыхнули жестью), именно в этот самый момент Варя ойкнула, схватилась за живот и шепнула мужу: "Началось!"
Лежа на полотняных носилках в машине медицинской помощи, роженица отстраняла пропитанный нашатырем ватный тампон и капризничала: "Вот уж не вовремя! У Людочки фантастический выход в финале…"
Отвезли Варвару в лучший московский роддом. Лев промаялся в вестибюле целую ночь, меряя нервными шагами шахматный пол и позвонил домой лишь в восемь утра.
– Только что родила! Мальчик, Мишенька!
Новоиспеченные дед и баба молча сидели в гостиной у большого овального стола, застеленного кружевной, мелким крючком вязанной скатертью. За широким окном серело мутное ноябрьское утро. Дом на набережной еще не проснулся и едва золотился во мгле окутанный туманом купол Храма.
– Вроде все не так уж и плохо получается. А, Серафима? – глава семьи, отсутствовавший в театре по причине занятости на службе, заглянул в глаза жены с неподходящей моменту печалью.
– Совсем не плохо, Коленька, – Серафима Генриховна поднялась и подойдя сзади, обняла мужа за плечи. Стоя за спиной Жостова, эта миниатюрная брюнетка с прямым пробором в волнистых волосах оказалась капельку выше его обритой наголо "под Котовского" головы. Она всхлипнула, прижалась к колючей щеке. На воротник болотного френча закапали слезы.
– Ну, ну… – мужчина сжал узкую длиннопалую кисть жены и сказал как–то слишком напористо: – Не плохо, говоришь!? Отлично, Симочка! Совершенно отлично!
Серафима Генриховна поняла, какую тревогу гнал от себя этот сильный, замкнутый человек. Последнее время красный командир Жостов, руководящий ныне крупнейшим подразделением Наркомфина, верный ленинец, коммунист и атеист по уму и совести, мучился тайным страхом. С чего–то Николай Игнатьевич решил, что и сам он и близкие его прокляты.
