Сергей Дмитрюк - Агнец в львиной шкуре
— Ну и что? — удивился я. — Что тут странного?
— Да, странного, пожалуй, действительно ничего, — покачал головой Кулак. — Только лишний раз убеждаешься, что нельзя доверять обещаниям женщин, потому что коварству их, порой, нет предела! Вот оно, как получается…
— Да, о ком ты говоришь, черт возьми?! — не выдержал я.
— О ком? Да, о ней, о невесте сына Хо! О ком же еще? Ведь это она тогда вышла замуж за Наоку!
— Как?
— А вот так! Давно он по ней сох-то! Видать, сильно она его за живое задела, раз он и друга из-за нее предал, и отца в могилу свел. Наока-то, отец, прознал про все это и, поговаривали, сильно недоволен был на сына, потому как твердых принципов был мужчина. Видать, в тот день они и повздорили из-за этого. Хотя, конечно, и власти Наоке-младшему тоже хотелось не меньше, вот он дорогу себе и расчищал!.. По большому счету, ее я тоже понять могу, хотя Хо мне и друг. Не имеем мы права осуждать ее тепереча. Тяжело ей тогда было, одной-то на всем белом свете! Опять же, и о ребенке подумать надо было…
— Постой! — перебил я его. — О каком ребенке ты тут говоришь? У Наоки, что есть дети?
— Да, дочка, — кивнул Кулак. — Славная девочка! Вся в маму, такая же красавица!.. А ты не знал как будто?
— Нет… — Я уже совсем ничего не понимал.
— Ей вот уже скоро девятнадцатый годок как пойдет. Викки ее зовут. Славная девочка! — повторил он с какой-то особой теплотой, но я не придал этому значения, занятый своими мыслями. Произнес в раздумье:
— Странно, но я никогда не слышал о том, что у Наоки есть дочь…
— А это и не его дочь! — неожиданно выпалил Кулак.
— Как это? — еще больше удивился я.
— Ты, что плохо слушал меня? — Кулак вперил в меня мутный взор. — Я же тебе сказал, что невеста сына Хо ждала дите! Наока взял ее в жены уже в положении. Не знаю почему уж так вышло: то ли любил он ее так сильно, то ли какие еще причины были… Только девочку он потом своей дочкой назвал.
— Постой! Значит дочь Наоки на самом деле ему не дочь, а родная внучка Хо?
— Ну да! — кивнул Кулак. — А я-то тебе, про что толкую битый час?
— Вот это дела! А Хо знает об этом?
— Нет, — помрачнел Кулак. — Не известно ему об этом ничего.
— А если узнает, как ты думаешь, что он сделает?
— Ни к чему все это, — печально покачал головой Кулак. — Да, и откуда ему узнать-то?
— Значит, он все-таки жив? — Я пристально посмотрел ему в глаза.
Он понял, что проговорился, и нервно отхлебнул из своей кружки, пряча от меня глаза.
— Послушай, Кулак! А как ты относишься к революции? — сам не знаю зачем, спросил я его.
— К революции-то? — прищурился он. — А никак!
— То есть?
— Это у вас там, в столицах, все спорят, как власть делить, а мне и до революции жилось не плохо… Опять же, поезд ходил! А теперь нету его вон уже, почитай, третий месяц как! Жрать нечего! — Он снова приложился к кружке с бродилом, и глаза его опять сделались бессмысленными.
* * *Казалось, меня опять разбудил вой шершера. Я открыл глаза и посмотрел в темный дощатый потолок. Юли спала, с головой укутавшись в одеяло, и тревожно вздрагивая во сне. Я повернул голову и увидел пыльную полосу серого лунного света, висевшую в воздухе посреди комнаты. Вокруг не было ни одного живого звука, — мертвенная тишина нависала надо мной могильным покрывалом. Даже ветер не шелестел в листве деревьев за окном. И все же, кто-то стоял за дверью. Я чувствовал это настолько ясно, что сомнений быть не могло.
Осторожно, чтобы не разбудить Юли, я откинул одеяло и встал. Протянув руку, вынул из кобуры пистолет. Тихо скрипя половицами, подошел к двери. Рука легла на засов и медленно отодвинула его в сторону. Я легко толкнул дверь, впуская внутрь узкую полосу лунного света, и тут же резко распахнул ее настежь — никого! Мертвый лунный свет заливает поляну, на которой нет ни души. Даже огонек в конторе Кулака не горит. Я стоял на пороге, весь, превратившись в слух, но ни единого звука, по-прежнему не доносилось до моих ушей. И, тем не менее, чье-то присутствие рядом было ощутимо столь же реально, как и эта луна в небе.
Не полагаясь больше на слух и зрение, я весь отдался своим ощущениям. Бесшумно затворив за собой дверь, спустился на поляну. Что-то неведомое само влекло меня к лесу. На сердце не было ни страха, ни волнения — оно, словно, исчезло из груди вовсе. Там, где раньше билось сердце, ощущался только легкий холодок. Все было точь-в-точь, как в ту ночь, когда погиб Зык, но теперь я знал, что меня ждет. Зверь был где-то рядом, и я сам превратился в зверя: осторожного и чуткого. В этом даже ощущалась какая-то своя прелесть, ведь кто-то из нас двоих должен был умереть — тот, кто окажется слабее и менее проворным.
Я тихо шел к темной стене леса, в любую минуту готовый отразить неожиданное нападение. Патрон в магазине моего пистолета был только один, но это мой единственный шанс, упустить который я не имел права. Лес встретил меня тревожным безмолвием. Настороженные терпкие запахи плыли из глубины темной чащи, но их язык был для меня так же неведом, как и невесомые сплетения созвездий в чернеющем высоком небе над головой. Старая, хорошо натоптанная тропа петляла среди густого кустарника, скрываясь из вида. Вероятно, какой-то зверь ходил здесь на водопой. Крупные капли росы, в беспорядке разбросанные по листве, серебрились в лучах высокой луны, и казалось, что кто-то расплескал здесь сосуд с ртутью.
Вдруг едва уловимое движение воздуха долетело до меня откуда-то справа. В мгновение ока я развернулся навстречу ему, но тут же был отброшен на землю страшной силы ударом, разорвавшим грудь огненной обжигающей болью. Горло, словно, сдавило железным кольцом. Мутная кровавая пена застлала глаза. Я понял, что теряю сознание, и в этот миг, разорвав безмолвие ночи, разнесся над лесом душераздирающий рев, от которого похолодело сердце. Сквозь туман я увидел склонившееся надо мной безобразное чудовище, скалящее желтые зубы, и услышал звук выстрела — такой далекий и тихий, словно, игрушечный. Я даже не понял, что стрелял именно я, только увидел, как чудовище исчезло, и его место заняла непроглядная тьма. Я тонул в ней, падал в бездонную пропасть, не чувствуя ничего вокруг, не чувствуя самого себя…
…Что-то влажное и холодное лежало у меня на лице. Я хотел ощупать это, но чья-то нежная рука осторожно остановила меня, сама убрала с моих глаз прохладный предмет.
Юли! Она сидела рядом на постели и смотрела на меня с беспредельной нежностью, отжимая смоченное в воде полотенце в большой жестяной таз, стоявший на полу. Солнечный свет лился в узкое окно, повисал под потолком пыльным алым заревом. Лес был где-то далеко, за стенами дома, и мерно шумел под напором неослабевающего ветра, и эта монотонная песня деревьев успокаивала и убаюкивала уставшую душу.
Я снова посмотрел на Юли. На губах у нее появилась легкая улыбка.
— Как ты?
— Нормально… — собственный голос показался мне каким-то далеким и чужим.
Юли снова ободряюще улыбнулась. Положила полотенце в таз и взяла со стола большую металлическую кружку.
— Кулак принес каких-то трав для тебя, — пояснила она, видя, как я внимательно наблюдаю за ее движениями. — Ты знаешь, это действительно удивительный отвар! — Она вылила содержимое кружки в таз, смочила в нем полотенце, слегка отжав и расправив, положила его мне на грудь.
— Вот так!
Юли испытующе посмотрела мне в глаза. Я почувствовал легкое жжение, затем приятное тепло разлилось по всему телу.
— Который теперь день? — Я приоткрыл глаза, глядя на нее. Никогда еще она не казалась мне такой близкой, домашней и бесконечно родной.
— Прошла уже неделя с тех пор, как ты пришел из леса весь израненный.
— Так значит, я сам выбрался оттуда?
— Я нашла тебя ночью на пороге дома, едва живого и всего в крови… — В ее глазах промелькнула отчаянная боль пережитого горя. Я нащупал ее ладонь, нежно сжал в своих пальцах.
— А ревун? Я убил его?
— Не знаю. Кулак сказал, что никакого ревуна больше нет… Ты знаешь, — оживилась она, — он оказался очень милым человеком. Все время заботился о нас, пока ты был без памяти.
В дверь несмело постучали. Юли замолчала, обернулась на этот стук, и лицо ее озарила радостная улыбка.
— А вот и он сам!
На пороге неуверенно мялся Кулак, тревожно поглядывая на меня из-за ее плеча. В распахнутую дверь была видна залитая солнцем поляна, какие-то люди суетились у конторы, бегали, перетаскивая тяжелые коробки и мешки. Я удивленно посмотрел на Кулака. Поняв мой немой вопрос, он пожал плечами, словно, извиняясь.
— Поезд пришел… Ребята сгружают харчи. Теперь заживем! — Он был явно рад происходящему, но не хотел показывать своего настроения в присутствии больного.
— Ну, как ты? — спросил участливо, подходя к столу и выкладывая какой-то сверток. — Я тут еще травки принес и харчишек кое — каких, — обратился он к Юли. — Ему теперь надо. Пускай поправляется!
