Анна Коростелева - Цветы корицы, аромат сливы
Пока шел разговор, в ходе которого Аоки Харухико подтвердил абсолютную подлинность и безупречную сохранность театра теней, нижние чины, вроде Итимуры, Хитоми и Накадзимы, слонялись по веранде. За затянутым рваной бумагой окном тоненький голосок пел:
- 排排坐、吃果果，你一个、我一个, 宝宝不在留一个。Пай пай цзо, чи го го, ни и гэ, во и гэ, бао бао бу цзай лю и гэ.
Итимура заглянул в прореху в оконной бумаге и увидел небольшую девочку с расчесанной челочкой, хлопочущую над последними рисинками у себя на ладони.
— Что она поет?
— "Рядом усядемся, поедим ягодки, тебе одну, мне одну, младенца нету, оставим ему одну", — перевел Хитоми, который все равно без дела подпирал стену.
— Ваши познания в области театра теней исключительны, — признал Аоки, когда Ли Сяо-яо показал, как сделать так, чтобы подаренные феями яшмовые подвески в руках у бедного Чжэн Цзяо-фу, едва он сделает несколько шагов, исчезали. Это тоже было технически предусмотрено — они просто исчезали на глазах. — Я не знал про этот трюк.
Накао перевел его слова. Аоки, как это бывает среди ученых, мог разбирать китайский письменный текст, в особенности по своей специальности, но не говорил по-китайски и не понимал речи со слуха, даже если в ней не было диалектных вкраплений.
— Я обнаружил, как это устроено, совершенно случайно, когда чистил марионетку от следов пудры после другого спектакля, — поклонился Ли.
— Какой же смысл пудрить марионетку театра теней? — не понял доктор Накао.
— Нет-нет, ее никто не пудрил. Ее… как бы это получше сказать?.. зацеловали восторженные поклонницы, — усмехнулся краешком губ Ли Сяо-яо. — Ну, он… она действительно… имела успех у нас всегда.
— Где люди Кавасаки? — обратился Накао к Аоки. — Позовите Итимуру — я вижу его через щели в стене, — пусть принесут ящики из-под брезента, хотя бы несколько. Мы также сейчас покажем кое-что. Мы покажем, чем мы будем расплачиваться. Правда, это обыкновенные золотые слитки, смотреть там не на что, и обворожительной ученой беседы, подобной беседе о театре, они не заслужили.
— Я считаю вопросом собственной чести, чтобы вы получили все обещанное сразу же после проверки устройства, — это были точные слова полковника Кавасаки Тацуо, который подошел, как только ему доложили, что объект на месте и при первом осмотре идентифицирован как подлинный.
Во дворике простого бедного домишки толклось три десятка японских военных различных рангов, таскали ящики, размещали оружие. На них смотрели потрясенные воробьи. Посредине всего этого обмахивался веером Аоки. Его бросило в жар от волнения, да и сакэ он выпил.
— Нам нужно немедленно приступать к пробной постановке. А поскольку мы хотели бы полного контроля, то… давайте пройдемся по городку, — предложил Накао. — Посмотрим, что здесь есть, назначим тех, кто станет персонажами пьесы.
— Если бы вы соизволили пожаловать мне несколько бронзовых монет…, - пробормотал Ли Сяо-яо. — Я должен купить свечей и подготовить дом для представления. Также и бумагу для записи пьесы. Боюсь, у меня даже клочка не найдется. Ах, господин Чжунвэй! Как говорится, трещина поперёк неба — солнцу и луне трудно перейти.
— Я знал эту идиому, — сказал Накао Рюити, — но забыл.
— Это означает "тяжёлые времена, тяжко живётся", — не поднимая взгляда пояснил хозяин дома.
— Это поденщик Хуэй-нэн, обычно работы для него нет, и он поддерживает плечами этот забор, даже когда спит, иначе этот забор давно бы уже упал, — негромко рассказывал хранитель театра теней. — Это родовой храм семьи Цао. Это небольшая кумирня тетушки Мао, она божество отхожих мест.
— Более значительные боги не снисходят до Ляньхуа? — спросил Накао.
— Она — очень почитаемое божество, ведь иначе можно погрязнуть в нечистотах.
Они остановились возле ворот большой усадьбы под огромным хлопковым деревом.
— Это дом почтенного Цао, он что-то вроде старосты в нашем поселке. Один из самых богатых и уважаемых людей здесь. Вот беда — недавно похоронил сына. Под черной крышей, где криптомерии, — дом семьи Ло, еле сводят концы с концами. Это Ван Гоушэн, внук старухи Юнь, ловит крыс для еды, а если повезет, то и циветт…
— Я принял решение, — нетерпеливо сказал доктор Накао. — Включите в пьесу почтенного Цао и сделайте так, чтобы он умер не самой обычной смертью. Не поймите меня неправильно — мне нужно проверить действие театра.
— Почему Цао? — спросил Аоки, осторожно трогая шипы хлопкового дерева.
— Н-ну, если этот местный А-гуэй, пьяный до бесчувствия, утонет назавтра в канаве, я не сильно удивлюсь. Почтенный Цао, судя по всему, человек крепкого здоровья — это ведь он вышел там на прогулку с зонтом западного образца? — трезвого образа мыслей, небеден… Жизнь его менее подвержена нелепым случайностям. Пусть у него — за семью запорами, при отменном здоровье — стрясется что-нибудь… неординарное…
— Хорошо, — склонил голову Ли Сяо-яо. — Позвольте мне подумать совсем немного, и я сейчас же примусь писать арии к пьесе. Пускай она называется "Цветы корицы, аромат сливы".
— Прекрасно. О чем пойдет речь?
— Дело в том, что почтенный Цао хотел купить невесту для своего умершего сына — девушку из семьи своих соседей Мэй. Он ходил к ним, сватал их Цянь-юй за своего сына, но пока они ни на чем не сговорились. Я разовью этот сюжет.
— Пленен вашим умом и тонкой образованностью. Сегодня беседовал с вами — и счастлив на всю жизнь, — доктор Накао с трудом припомнил несколько любезных китайских выражений. Собственно, он хотел сказать, что его все устраивает.
"Весь вечер и весь следующий день Ли Сяо-яо работал над пьесой, — писал Итимура в своих записках. — В это время Ивахара и Идзуми держали отвоеванный рубеж. Доктор Накао с небольшой группой мотоциклистов, сложив в сумки у сиденья харлея ритуальные принадлежности, под охраной отряда Кентаро на сутки укатил в святилище Нюйва. По дороге их, разумеется, обстреляли. Там он выложил пентаграмму и что-то жег в ее центре, пока сам не загорелся — вернулся с обгоревшим рукавом, весь насквозь пропахший дымом от курительных палочек. Никому ничего не говоря, сел читать готовую пьесу Ли Сяо-яо. Оторвавшись от чтения, он распорядился, чтобы я сопровождал его на рынок. Пройдя там быстрым шагом между рядов, он нашел толпу разговорчивых старух и поинтересовался у них судьбой некого Фань Юй-си. Узнал, что тот пропал на войне, скорее всего, погиб. То ли бомба попала в грузовик, то ли грузовик попал под обстрел. Многие видели, как от грузовика, где среди прочих ехал в кузове и Фань Юй-си, остались одни ошметки. Доктор Накао — замкнутый и чрезвычайно хладнокровный человек, но когда мы возвращались с рынка, мне показалось, что он в восторге. "Я рассчитывал, что Ли Сяо-яо намарает дешевую, корявенькую деревенскую пьеску, наподобие ярмарочных сценок. Бывает с расчетом, что он промахнется мимо цели на целый ри. Даже проговорив с ним вечер, я почитал Ли Сяо-яо маленьким человеком. Но, кажется, он из ученых лиц и ученых до такой степени, что мне неловко. Гораздо лучше меня он знает, как показать возможности театра. Фань Юй-си, по всей видимости, пропал бесследно и едва ли жив. Но он — один из персонажей нашей пьесы"".
"Ли Сяо-яо зажег множество светильников по всему дому. На одолженные деньги он сумел привести главную залу в большой порядок. Окно было затянуто новой бумагой. До ширмы театра, установленной на сундук у западной стены, я насчитал более двадцати шагов. "При первом посещении это была комната в шесть татами, — бросил мне через плечо господин Аоки. — Откуда здесь двадцать шагов?". Конечно, в первый раз было так сумрачно, что нельзя было и разглядеть углов. Хозяин дома возился около сундука с театром, в одежде хоть и самой скромной, но все же для него, вероятно, нарядной.
Вся верхушка китайского отделения "Курама Тэнгу" в парадной униформе прошла в дом. Накадзима Хидэки отступил в противоположный конец комнаты, чтобы сделать фотографию. Все стояли и ждали. Все величие Японской Империи в каком-то смысле сосредоточилось сейчас здесь, в этих фигурах. На темно-синем кимоно доктора Накао Рюити выделялась, помимо вышивки — белых хризантем на рукавах, белая лапка каппы. Невозможно было объяснить смертельную бледность Аоки Харухико, — как я не могу объяснить ее и сейчас, когда он покинул этот мир. Так странно уйти, когда мы близки к полной и абсолютной победе. Он стоял с выражением мучительного сосредоточения, пока делались снимки для истории, затем, едва начался спектакль, не заговорив ни с кем и не дав никому никаких объяснений, прошел к задней двери, вышел во двор и покончил с собой. Он не счел нужным написать стихотворение смерти.
Господина Аоки очень жаль. Ведь у него там семьдесят пять морд во дворе. Кто же будет кормить их всех? Семьдесят пять грустных лисьих морд… Как подумаю об этом, щемит сердце.
