Питер Уоттс - Бетагемот

Взгляд снова сползает к полу. Старик еле заметно по­качивает головой.

— Якоб, понимаешь ли, не сближался с научной груп­пой, — объясняет Ютта. — Известное дело, ученые плохо разбираются в людях. Выпусти их к публике — случилась бы катастрофа, но им все равно иногда не нравилось, как Якоб презентовал их находки.

Роуэн терпеливо улыбается.

— Якоб, просто я тут подумала насчет Бетагемота и его возраста...

— Чуть не самый старый организм на планете, — го­ворит Якоб. — Мы, остальные, завелись позже. Свали­лись с марсианским метеоритом или еще как. Чертов

Бетагемот чуть ли не единственная тварь, которая здесь же и зародилась.

— Но ведь в этом все и дело, да? Бетагемот не про­сто предшествовал остальной жизни, он появился раньше фотосинтеза. До кислорода! Ему больше четырех милли­ардов лет. Остальные по-настоящему древние микроор­ганизмы — археобактерии, нанолиты и так далее — так и остались анаэробными. Их находят только в ограни­ченных средах. А Бетагемот еще старее, но кислород его нисколько не волнует.

Якоб Хольцбринк замирает.

— Умная тварюшка, — говорит он. — Идет в ногу со временем. Обзавелся этими, как их называют... как у псевдомонасов...

— Генами Блашфорда. При стрессе меняют скорость собственной мутации.

— Да, да. Гены Блашфорда. — Якоб поглаживает ла­донью свои редкие волосы и покрытый старческими вес­нушками череп. — Он приспособился. Приспособился к кислороду, приспособился жить в рыбах, а теперь при­спосабливается к каждому уголку и закоулку нашей чер­товой планеты.

— Только не к сочетанию низких температур и высо­кой солености, — замечает Роуэн. — Он так и не адапти­ровался к самой обширной экологической нише планеты. Глубины моря отвергали его миллиарды лет, и сейчас бы отвергли, если бы не источник Чэннера.

— О чем ты? — неожиданно резко переспрашивает Ютта. Ее муж молчит.

Роуэн переводит дыхание.

— Все наши модели основаны на предпосылке, что Бетагемот существует в своей нынешней форме сотни миллионов лет. Распространение кислорода, гипотоничные тела носителей — все это условия раннего-раннего докембрия. А с тех пор, как нам известно, изменилось не так уж многое, несмотря на все эти гены Блашфорда — иначе Бетагемот бы давно уже правил миром. Мы знаем, что он не способен распространяться по глубоко­водью, потому что так этого и не сделал, хотя у него были миллионы лет. А если кто-то предполагал, что он может распространяться с ихтиопланктонном, мы отмахивались, и не потому, что кто-то проверил — у кого нашлось бы время, учитывая, что тогда творилось? — а потому что, если бы он мог распространяться этим путем, то давно бы распространился. Миллионы лет назад.

Якоб Хольцбринк откашливается.

Роуэн выкладывает карты на стол.

— Но что, если Бетагемоту не миллионы лет, а всего несколько десятков?

— Ну, это... — начинает Ютта.

— Тогда уже ни в чем нет уверенности, правда? Мо­жет, речь не о нескольких изолированных реликтах, а об эпицентрах? И, может, дело не в том, что Бетагемот не способен распространяться, а в том, что он только начал?

Снова птичьи кивки и снова отрицание:

— Нет, нет. Он старый! Шаблоны РНК, минерали­зованные стенки. Большущие поры по всей поверхно­сти — он из-за них и не выносит холодной соленой воды. Протекает как сито.

В уголке губ у старика проступают пузырьки слюны. Ютта безотчетно тянется их стереть, но Якоб с раздраже­нием отмахивается. Она роняет руку на колени.

— Пиранозильная последовательность. Примитив. Уникальный. Та женщина, доктор... Джеренис — она тоже согласна. Он старый!

— Да, — соглашается Роуэн, — старый. Но, возможно, сравнительно недавно изменился?

Якоб взволновано потирает руку об руку.

— Что, мутация? Удачный прорыв? Чертовски неудач­ный для нас.

— Может быть, его изменили сознательно, — произ­носит Роуэн.

Ну вот, высказала.

— Надеюсь, ты не хочешь сказать... — Ютта умолкает. Роуэн, наклонившись вперед, кладет ладонь на колено Якобу.

— Я знаю, что там творилось тридцать-сорок лет на­зад. Ты сам сказал, атмосфера золотой лихорадки. Весь рифт в лабораториях, каждый органклонер работает in situ[11]...

— Ну конечно, in situ, попробовала бы ты воссоздать эти условия в лаборатории...

— А твои люди были на переднем крае. Ты не только сам вел исследования, но и за другими приглядывал. На­верняка приглядывал, любой толковый бизнесмен посту­пил бы так. Потому я и пришла к тебе, Якоб. Я ничего не утверждаю, никого не обвиняю, понимаешь? Просто я подумала, что если кто-то на «Атлантиде» знает, что произошло тогда, так это ты. Ты эксперт, Якоб. Ты ни­чего не можешь мне сказать?

Ютта качает головой:

— Якоб ничего не знает, Патриция. Никто из нас ни­чего не знает. И я все же улавливаю, к чему ты клонишь.

Роуэн не сводит глаз со старика. Тот смотрит в пол, сквозь пол, сквозь плиту палубы, сквозь трубы и провода под ней, сквозь изоляцию, фуллерен, биосталь, сквозь морскую воду и заиленные слизистые скалы — куда, она может только догадываться. И когда он заговаривает, го­лос его, кажется, доносится из этого далека.

— Что ты хочешь узнать?

— Могла ли у кого-нибудь найтись причина — чи­сто гипотетически — перестроить такой организм, как Бетагемот?

— Сколько угодно, — отвечает далекий голос из тела, которое кажется едва одушевленным.

— Например?

— Точечная доставка. Лекарств, генов, органелл. Та­кой клеточной стенки никто еще не видывал. Не при­шлось бы заботиться об иммунной реакции, защитные энзимы о них и не узнают. Целевая клетка принимает его прямо в себя: лизирование оболочки, ХДД[12]. Вроде биодеградирующего фуллерена.

— Еще?

— Идеальный стимулятор. При соответствующих условиях эта штука качает АТФ с такой скоростью, что можно одной рукой перевернуть автомобиль. По срав­нению с ним митохондрии просто тухлятина. Солдат с Бетагемотом в клетках, при достаточной дозе, может и экзоскелет перещеголять.

— Если Бетагемот перестроить для этой цели, — по­правляет Роуэн.

— Да, — шепчет старик, — в том-то и дело.

Роуэн очень тщательно подбирает слова:

— А могли найтись... менее узкие сферы примене­ния? Оружие всеобщего уничтожения, промышленный терроризм?

— В смысле, чтобы он работал как сейчас? Нет. Надо было ослепнуть и сойти с ума одновременно, чтобы по­думать о таком.

— Но скорость воспроизводства пришлось бы не­множко увеличить, а? Для коммерческого использования.

Он кивает, по-прежнему глядя в никуда.

— Эти глубоководные организмы так медлительны, что тебе, считай, повезло, если они делятся раз в десять лет.

— А при этом им потребовалось бы больше питания, верно? Чтобы поддерживать ускорившийся рост.

— Конечно, это и ребенку известно. Но нарочно тако­го бы не стали делать, никто не станет добиваться такой цели, это просто был бы неизбежный...

— Побочный эффект, — подсказывает Ютта.

— Побочный эффект, — повторяет старик. Голос его не изменился и по-прежнему доносится, спокойный и далекий, из центра земли. Но на щеках у Якоба Хольц- бринка слезы.

— Значит, не нарочно. Целили во что-то другое, а по­том все пошло... наперекосяк. Ты это хочешь сказать?

— Гипотетически? — Уголки губ у него приподнима­ются в чуть заметной вымученной улыбке. Слезы текут по морщинам и буграм старческого подбородка.

— Да, Якоб. Гипотетически.

Голова кивает.

— Можно что-нибудь сделать? Из того, что мы еще не пробовали?

Якоб качает головой.

— Я всего лишь корп. Не знаю.

Она встает. Старик, уйдя в свои мысли, смотрит вниз. Ютта смотрит на Роуэн.

— Не пойми его неправильно, — говорит она.

— Ты о чем?

— Он этого не делал, он не виноват. Не больше тебя. Не больше любого из вас.

— Я понимаю, Ютта.

Она прощается. Последнее, что она видит через за­крывающийся люк — как Ютта Хольцбринк надевает на склоненную голову мужа гарнитуру сонника.

Теперь уже ничего не исправишь. Нет смысла обвинять, тыкать в кого-то пальцем. И все же она рада, что навестила их. Даже в некотором смысле благодарна. Благодарность эгоистическая, но лучше, чем ничего. Утешение, уж какое есть, Патриция Роуэн находит в том, что оказалась не первой из виноватых. Даже Лени Кларк, русалка Апока­липсиса, оказалась не первой. Роуэн оглядывается на люк в конце голубого коридора.

Все началось отсюда.

Технически это называлось «складной катастрофой». На графике она выглядела как цунами в разрезе: гладкая крыша наступающей волны выдается вперед, прогибается под гребнем и уходит плавной дугой к новому низкоэнер­гетическому состоянию равновесия, при котором камня на камне не остается.