Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)
— Шевек, — сказал он. Разговор с незнакомым человеком было принято начинать с того, что говоривший называл свое имя, чтобы второму было за что ухватиться. Больше ухватиться было не за что. Чинов, званий, общепринятых уважительных форм обращения не существовало.
— Кокван, — ответила женщина. — Тебя, кажется, ждали вчера?
— У грузовых дирижаблей поменялось расписание. В какой-нибудь общаге есть свободная койка?
— Номер 46 свободен. Через двор, левое здание. Здесь тебе записка от Сабула. Он говорит, чтобы ты утром зашел к нему в кабинет физики.
— Спасибо! — сказал Шевек и пошел через широкий прямоугольный мощеный двор, размахивая своим багажом — зимней курткой и запасной парой ботинок. В окнах домов по всем сторонам прямоугольника горел свет. В стоявшей тишине чувствовался какой-то смутный шепот, присутствие людей. В прозрачном, с холодком, воздухе городской ночи что-то шевельнулось — какое-то драматическое, сулившее что-то чувство.
Время обеда еще не кончилось, и он быстро свернул к институтской столовой посмотреть, нельзя ли там чего-нибудь перехватить. Оказалось, что его имя уже внесли в список регулярных посетителей, и еда оказалась превосходной. Был даже десерт — компот из консервированных фруктов. Шевек любил сладкое, и, так как он обедал одним из последних и компота оставалось еще очень много, он взял вторую порцию. Он сидел один за маленьким столиком. Неподалеку, за столами побольше, над пустыми тарелками разговаривали группы молодых людей; ему были слышны споры о поведении аргона при очень низких температурах, о поведении преподавателя химии на коллоквиуме, о предполагаемых искривлениях времени. Некоторые из разговаривавших вскользь посмотрели на него; никто из них не заговорил с ним, как заговорили бы с незнакомцем люди в маленьком городке; их взгляды не были недружелюбными, но, пожалуй, чуть вызывающими.
В бараке он нашел комнату 46 в длинном коридоре, где все двери были закрыты. По-видимому, все комнаты здесь были на одного человека, и он удивился, почему регистраторша послала его сюда. С двухлетнего возраста он всегда жил в общежитиях, в комнатах на четыре-десять коек. Он постучал в дверь 46-й комнаты. Тишина. Он открыл дверь. Комната была маленькая, на одного человека, пустая, слабо освещенная светом из коридора. Он включил лампу. Два стула, письменный стол, далеко не новая логарифмическая линейка, несколько книг и аккуратно сложенное на спальном помосте оранжевое домотканное одеяло. Здесь уже кто-то живет, регистраторша ошиблась. Он закрыл дверь и снова открыл ее, чтобы выключить лампу. На письменном столе под лампой лежала записка, нацарапанная на обрывке бумаги: «Шевек, каб. физики, утром 2—4-1—154. Сабул».
Шевек положил куртку на стол, ботинки на пол. Немного постоял, читая названия книг; это были стандартные справочники по физике и математике, в зеленых переплетах с вытесненным Кругом Жизни. Повесил в стенной шкаф куртку, убрал ботинки. Тщательно задернул занавеску стенного шкафа. Прошел по комнате до двери: четыре шага. Еще немного неуверенно постоял, а потом — в первый раз в жизни — закрыл дверь собственной комнаты.
Сабул оказался низеньким, коренастым, неряшливым сорокалетним мужчиной. Его лицевые волосы были темнее и грубее обычного, а на подбородке сгущались в настоящую бороду. На нем была тяжелая зимняя верхняя блуза, выглядевшая так, будто он не снимал ее с прошлой зимы; рукава внизу почернели от грязи. Держался он резковато и недружелюбно.
Как он писал записки на обрывках бумаги, так и говорил обрывками фраз. Он рычал.
Тебе придется выучить иотийский, — прорычал он, обращаясь к Шевеку.
— Выучить иотийский?
— Я сказал: выучить иотийский.
— Зачем?
— Чтобы читать уррасские книги по физике! Атро, То, Байска, всех этих. Никто еще не перевел этого на правийский и, скорее всего, не переведет. Понять эти работы на Анарресе способны разве что шесть человек. На любом языке.
— Как я смогу выучить иотийский?
— Грамматика и словарь!
Шевек не отступал.
— Где мне их найти?
— Здесь, — проворчал Сабул. Он начал рыться в неряшливо расставленных на полках маленьких книгах в зеленых переплетах. Движения у него были резкие и раздраженные. Разыскав на самой нижней полке два толстых, не переплетенных тома, он швырнул их на письменный стол.
— Когда сможешь читать Атро по-иотийски — скажешь. А до тех пор мне с тобой делать нечего.
— Какой математикой пользуются эти уррасти?
— Ничего такого, с чем бы тебе было не справиться.
— Здесь кто-нибудь занимается хронотопологией?
— Да, Турет. Можешь с ним консультироваться. Слушать курс его лекций тебе не нужно.
— Я планировал посещать лекции Гвараб.
— Зачем?
— Ее работа по частоте и циклам…
Сабул сел и снова встал. Он был невыносимо подвижен, и вместе с тем он был какой-то жесткий, прямо не человек, а жук-древоточец.
— Не трать время. В теории секвенциальности ты далеко опередил старуху, а все остальные идеи, которые она выдает, — хлам.
— Меня интересуют принципы Одновременности.
— Одновременность! Это каким же спекулянтским дерьмом вас там пичкает Митис? — Физик свирепо уставился на Шевека, на висках под короткими жесткими волосами у него вздулись жилы.
— Я сам организовал совместный курс по этой теме.
— Взрослей. Взрослей. Пора повзрослеть. Теперь ты здесь. Мы здесь занимаемся физикой, а не религией. Брось мистику и стань взрослым человеком. Сколько времени тебе понадобиться, чтобы выучить иотийский?
— На то, чтобы выучить правийский, у меня ушло несколько лет, — сказал Шевек. До Сабула его безобидная ирония не дошла.
— Я его выучил за десять декад. Настолько, чтобы прочесть «Введение» То. Ах, да, черт, тебе же нужен какой-то иотийский текст. Можно взять и его. Сейчас. Подожди. — Он расшвырял все, что лежало в одном из переполненных ящиков письменного стола, и наконец откопал книгу, странного вида книгу, в синем переплете без Круга Жизни. Название было вытиснено золотыми буквами и выглядело, как «Поилеа Афио-ите», что было совершенно бессмысленно, и некоторые буквы были незнакомы Шевеку. Шевек смотрел на книгу широко открытыми глазами, он взял ее из рук у Сабула, но открывать не стал. Он держал ее, держал вещь, которую хотел увидеть, вещь, сделанную инопланетянами, послание из другого мира.
Он вспомнил книгу, которую ему показывал Палат, книгу с числами.
— Вернешься, когда сможешь ее читать, — прорычал Сабул.
Шевек повернулся и направился к двери. Сабул зарычал погромче: — Держи эти книги при себе! Они — не для всеобщего употребления.
Юноша остановился, обернулся и сказал своим спокойным и довольно застенчивым голосом:
— Я не понимаю.
— Никому не позволяй их читать!
Шевек ничего не ответил.
Сабул снова встал и подошел к нему вплотную.
— Слушай. Ты теперь член Центрального Института Наук, синдик Синдиката Физики и работаешь со мной, с Сабулом. Это тебе понятно? Привилегия есть ответственность. Правильно?
— Я должен приобрести знания, которыми я не должен делиться, — после короткой паузы сказал Шевек таким тоном, словно излагал суждение из области логики.
— Если бы ты нашел на улице взрывчатку, ты бы стал «делиться» ею с каждым проходящим мальчишкой? Эти книги — тоже взрывчатка. Теперь понял?
— Да.
— Ладно. — Сабул отвернулся, свирепо хмурясь, но эта свирепость, очевидно, была направлена на всех вообще, а не конкретно на Шевека.
Он принялся за изучение иотийского языка. Он работал один в 46-й комнате — и из-за предупреждения Сабула, и потому, что работать одному оказалось для него совершенно естественно.
С самого раннего возраста он сознавал, что в некоторых отношениях не похож ни на кого из тех, с кем он сталкивался. Для ребенка сознание такой непохожести очень мучительно, так он не может ее оправдать, потому что еще не успел сделать и не способен ничего сделать. Единственное, что может успокоить и ободрить такого ребенка, это присутствие надежных и любящих взрослых, которые тоже, в своем роде, не похожи на остальных; но у Шевека этого не было. Его отец, безусловно, был абсолютно надежным и любящим. Каким бы ни был Шевек, и что бы он ни сделал, Палат все одобрял и был ему предан. Но над Палатом не тяготело это проклятие непохожести. Он был таким, как другие, для кого общение не было проблемой. Он любил Шевека, но не мог показать ему, что такое свобода, это признание одиночества каждого человека, которое лишь одно и способно преодолеть одиночество.
Поэтому Шевек привык к внутренней изоляции, смягченной ежедневными случайными контактами, неизбежными, когда живешь среди людей, и более тесным общением с несколькими друзьями. Здесь, в Аббенае, у него не было друзей, и, так как ему не приходилось ночевать в общей спальне, он ни с кем и не подружился. В двадцать лет он слишком остро сознавал странности своего склада ума и характера, чтобы быть общительным; он держался замкнуто и отчужденно; и его коллеги-студенты, чувствуя, что это отчуждение непритворное, не часто пытались подойти к нему.
