Андрей Столяров - Изгнание беса (сборник)
Но в том-то и дело, что ситуация вовсе не такова, как она представляется от луковиц днепровской Софии. Спокойствие черноморской твердыни обманчиво: это то кратковременное затишье, что воцаряется перед ураганом. Аналитики правы, когда исходят из законов человеческой логики. Но любая логика недостаточна, если осуществляется предназначение. Воля Божья опрокидывает любые законы. Жанна делает шаг, которого от нее никто не ждет. В ночь на двадцать первое мая, ровно через десять дней после проведения референдума, Комитет спасения города, как теперь, по ее предложению, именуется Севастопольский городской совет, в результате почти непрерывного заседания, окончившегося лишь в четыре утра, общим своим решением объявляет бессрочную голодовку – до тех пор, пока не будут приняты правительством Украины его законные требования и пока мировое сообщество не откликнется на волеизъявление севастопольцев.
Так начинается то, что в зависимости от конкретных политических убеждений назовут потом либо «авантюрой, заложниками которой стали мирные граждане», либо «третьей, последней, осадой героического Севастополя». Дважды за свою непродолжительную историю город подвергался осаде, дважды изнемогал он в кольце, терпя муки блокады. Бог любит троицу (правда, Богородица – четверицу). Предназначение требует жертв. Рубикон следует перейти, перчатку – бросить к ногам противника. Пути назад нет. Ветер времени дует ровно и неумолимо. Разгорается заря новой эпохи. С циферблата судьбы соскакивают секунды, которые уже не вернуть никогда.
С хитрой усмешкой взирает Киев на эту причуду провинциальных мятежников. Голодовкой в эпоху рынка и демократии никого особенно не удивишь. Отчаяние уже давно стало нормой на просторах бывшего СССР. Собственно, голодовка – это своего рода капитуляция. Это – белая простыня над еще дымящимися укреплениями. Это – знак того, что все другие средства борьбы исчерпаны. Это уже не оружие, это – мольба о помощи и снисхождении. Голодающий вовсе не рассчитывает на победу, голодающий стремится, по сути, лишь к одному: пусть хоть так, но спасти свое лицо и достоинство. Он заранее готов на самые незначительные уступки. И поэтому вздох облегчения доносится из многоэтажного здания, расположенного на Крещатике. Здесь тихо радуются, что выход из тупика наконец-то забрезжил, что севастопольские экстремисты поняли в результате, что без согласия Киева, который один только и будет хозяином Крыма, они не то что не смогут добиться какой-либо самостоятельности (кстати, зачем им какая-либо самостоятельность?), но – просто существовать. Они готовы к политическому компромиссу. Конфликт исчерпан, пора твердой рукой навести порядок на полуострове. Севастопольский инцидент стал тем, чем и должен был быть изначально: мелкими неприятностями в одной из украинских провинций. Все нормально. Они будут улажены в порядке очереди.
Благодушие в киевских кабинетах настолько сильное, что правительство позволяет себе даже не очень-то торопиться с урегулированием. В Севастополе подождут, у «незалежной» Украины есть проблемы и поважнее. Пренебрежение Крымом и Севастополем в Киеве очевидно. Голодают? Ну что ж, скинуть лишний вес никому не вредно… Жирный смешок, фамильярное, как своим, подмигивание журналистам… Тревоги мая забыты; проходит почти неделя, прежде чем киевские чиновники вновь обращают орлиные взоры в сторону черноморских упрямцев. И тут с изумлением, близким к панике, вдруг обнаруживают, что ситуация полностью изменилась. Высокомерие еще никому не шло на пользу. Эти несколько дней промедления оказываются для Киева роковыми. Потому что теперь протестуют не только члены городского совета: район за районом принимает аналогичные постановления. За неделю к голодовке присоединяется весь Севастополь, и как только весть эта, тысячу раз проверенная и перепроверенная, достигает все-таки главных киевских кабинетов, в них воцаряется тишина, сродни загробной, – удар слишком силен, и необходимо время, чтобы его осознать.
Такого в истории человечества еще не было. Хорошо известен чудовищный голод ленинградской блокады, когда девятьсот страшных дней город провел как бы в другом измерении: чахлая трава бесшумно проламывала асфальт, и жестокие ветры посвистывали в пустоте дворцов и каналов. Известен катастрофический голод на Украине в конце двадцатых годов, когда прежде благополучный край опустошен был террором, – десятки тысяч скелетов, обтянутых кожей, побрели по проселкам. Известен романтический голод, описанный Гамсуном в одноименном романе. Известен голод Средневековья – во время войн или стихийных неурожаев. Однако до сих пор голод был явлением сугубо насильственным. Добровольный пост из акрид накладывали на себя только святые. Ныне же – небывалая драма развертывается под желтыми крымскими небесами. Целый город с более чем трехсоттысячным населением по своей собственной воле ставит себя вне рамок существования. Этого в России не было со времен Октябрьской революции. И неважно, что цель, к которой он устремлен, довольно утилитарна: вырваться с Украины и перейти под руку России (весь остальной Крым при этом будет брошен на произвол судьбы) – это именно цель, ради которой можно отказаться от жизни.
Жанна особо подчеркивает добровольность такой аскезы. Мы никому ничего не навязываем, скажет она в интервью, распространенном немецким информационным агентством. Каждый гражданин Севастополя сам решает, как ему в данном случае поступить. И если кто-то с нашими действиями не согласен, он волен жить, как подсказывают его убеждения.
Интервью немецкому журналисту не единственное, которое она дает в эти дни. Голодовка целого города – явление действительно уникальное. Это то, что обычно попадает в газетах на первые полосы, и, естественно, что, как мухи на мед, слетаются в Севастополь зарубежные корреспонденты. К концу недели их больше, чем было бы в случае государственного переворота. Захлебываясь, сообщают они, что масштабы акции нисколько не преувеличены: голодают и в самом деле не несколько человек, а целый город. Они пишут, что добровольческие дружины закрыли дороги, ведущие в Севастополь, что поставлены контрольные пункты и машины на въезде придирчиво проверяются, что нельзя обмануть бдительность этой «революционной гвардии» и что все продовольствие конфискуют либо заворачивают обратно. Ни одного грамма еды не попадает в городскую черту. Причем, публикации, в силу необычности материала, ширятся и нарастают. Из первоначальных крохотных информаций они становятся объемными сообщениями, заголовки их укрупняются, появляются фотографии и комментарии. Кажется, вся европейская пресса торопится запечатлеть сенсацию. Именно в это время Жанна решается на поистине беспрецедентный шаг: по призыву Комитета спасения, опубликованному в газетах и переданному по радио, в Севастополе за одни сутки уничтожаются все запасы продуктов; все – до последнего зернышка, до нищенской корки хлеба. Продовольствие вывозят грузовиками и сваливают в песчаных карьерах. Нетронутым остается только военный запас на складах Черноморского флота да еще «детский фонд», где налажено трехразовое питание. Дети не должны отвечать за ошибки взрослых, в том же интервью объясняет она. Эту умилительную подробность пресса обыгрывает с особым старанием. Теперь Севастополь чист, и секретарь Комитета, нервная молодая девушка, напоминающая народоволку, объявляет, что ни в одном доме отныне нет ничего съестного и предлагает любому убедиться в этом собственными глазами. Можно зайти в любую семью по вашему выбору, в любую квартиру – и обыскать ее от линолеума до антресолей. Пожалуйста, мы вас не обманываем, гордо провозглашает она. Вероятно, здесь есть и некоторое преувеличение, однако тот же самый немецкий корреспондент, вместе с группой других журналистов, действительно проводит проверку, и затем результаты ее опять таки разносятся прессой.
Причем, все пишущие, какие бы они не представляли издания и агентства, и к каким бы религиозным конфессиям не принадлежали, будто сговорившись, отмечают некий чудесный подъем, охвативший севастопольцев в эти необыкновенные дни. Если в Москве, как впрочем и по всей средней Европе, еще – царство простуды и слякоть, растопленная дыханием мегаполиса, отсырелые шубы, насморки, аптеки, температура, то здесь – солнце, безбрежная синь, прозрачный воздух, какой бывает только перед началом жары, запах левкоев, хрустальный плеск волн на набережных и – лоснящиеся тяжелые туши эсминцев, распластанные по заливу. Радость и счастье царят в асфальтовых переулках. Совершенно незнакомые люди вежливо здороваются друг с другом, рукопожатия горячи и как-то по особенному таинственны, прекращаются ссоры и перебранка в набитом транспорте, мирятся вчерашние недруги, а равнодушные прежде становятся приятелями и друзьями. Можно, не опасаясь, обратиться с просьбой к любому, и он рад будет помочь или принять чью-то помощь. Ни одного преступления не зафиксировано милицией за истекшую с начала голодовки неделю, ни одного хулиганства, ни одного сколько-нибудь значительного бытового скандала. Свершилось то, о чем грезили лучшие умы человечества: ненависть как бы утратила силу, сменившись любовью. Как писал в те же дни корреспондент одной итальянской газеты: «Все любят меня, и сердцем, исполненным счастья, я тоже люблю их всех!» Вероятно, это и есть «прикосновение Иисуса», о котором так страстно писал Аверин.
