Мервин Пик - Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)
Мы оба были слишком горды, чтобы встречаться по собственной воле. Слишком горды – или же слишком самолюбивы. Потому и устроили они искусно тот самый ужин, и настало время, когда я прибыл к ним, хозяйка и хозяин встретили меня, и я принялся вращаться средь их гостей.
Был ужин, за ним – немного танцев, и я, не будь одержим, бог весть, наслаждался бы вечером, но лицо мое то и дело обращалось к маленьким золотым часам на каминной полке, а от циферблата их – к дверям за портьерою, ведшим из вестибюля.
Вечер длился, и я уже начал претерпевать совершеннейшее потемнение духа, как вдруг она появилась, и сердце мое неистово скакнуло, а сам я отчаянно затрепетал, ибо хоть она и была совершенно прекрасна, не лицо ее первым заметил я, а льдистую голубизну ее платья.
Мы сошлись так, будто никогда и не расставались, и пусть даже знали, что встреча наша подстроена, в нас вдруг вспыхнуло столько радости, что ни единый помысел презренья не омрачил мысли наши.
Но ко всевозраставшей нашей радости прилежал подспудный ужас, ибо в глазах друг друга мы читали, что переживаем один и тот же кошмар. Танцуя, мы оба знали, что наши одежды лишь дожидаются мгновенья – два часа спустя, – когда явится нечто жуткое и наделит их чуждою жизнью.
Что нам было делать? Одно мы знали наверняка: нужно удалиться от музыки и всего собрания – того, что было весьма собою довольно, несомненно, ибо мы, должно быть, смотрелись влюбленной парочкой, с дрожью, рука об руку, покидая комнату.
Мы понимали, что должны держаться вместе. Но еще я – как и она – знал, что, если мы осмелимся вообще разрушить чары, нам следует переходить в наступление – и разом покончить с нашей ролью. Но как? Что могли мы сделать? Во-первых – не разлучаться; во-вторых – не снимать наших вечерних нарядов.
Последние часы перед тем, как пробило три, были долги, словно все дни нашей жизни. Я отвез ее обратно к себе в дом, или же – снова наш дом, – и мы остались там по преимуществу в молчанье. Поначалу беседовали о том, что все это может значить, но сие было выше нашего пониманья. Нас, похоже, избрали игрушками какого-то демона.
Мы едва не уснули – и тут позвоночник мне окутало первой дрожью. Ее голова лежала у меня на плече, и жена мгновенно проснулась – я уже вставал на ноги, все тело мое сотрясалось, а материя на спине и по плечам моим уже начала мягко биться, словно парус. Даже в ужасе своем я оборотился к ней – и она тоже вставала с дивана, подымалась так, будто ее без всяких усилий тянуло наверх, а кошмарней всего было то, что через все ее милое лицо бежал какой-то мазок, словно бы черты ее стали менее реальны, чем прежде.
– О, Хэрри, – вскричала она, – Хэрри, где же ты? – и вскинула руку мне навстречу; и о, как же драгоценно касанье пальцами друг друга, ибо их, казалось, здесь больше нет, да и лица наши тоже сбежали, и наши ноги, и руки, однако мы по-прежнему чувствовали почву под ногами и давленье холодных наших ладоней.
Затем нас пробило долгою дрожью – и накрыло тенью злонамерения. Я видел в ней лишь льдисто-голубое платье, но некое зло – зло намеренное, – казалось, втискивается в наши одеянья: мерзкое беспокойство, и нас раздирает в стороны, и с того мига я больше не мог ее коснуться либо получить благословенье кончиками ее пальцев. И тогда, против нашей воли, мы стали двигаться – а пока мы вместе приближались к окнам, я вновь услышал ее голос:
– Хэрри! Хэрри, – очень слабо и вдали, хотя мы оставались вполне близки друг к другу. – Хэрри! Хэрри, не покидай меня.
Я ничего не мог сделать, ибо нас вместе вынесло в широкие окна, а ноги наши, не касавшиеся земли, заметались туда и сюда в воздухе, словно у нашей одежды имелась всего одна цель – встряхнуться и освободиться от нас. Никак было не определить, сколько длилась эта безмолвная суматоха. Я знал одно – вся она исполнена зла.
Но мгновенья бежали, и насилие это постепенно ослабевало, как если б ощущенье зла оставалось по-прежнему мерзким, однако сама одежда, судя по всему, уставала. Когда костюмы наши вступили в рощу, казалось, они упокоились на наших телах, и, хотя сами мы ничего не слышали, они как будто бы отдувались или же пыхтели, набираясь новых сил. Так, словно желание нас убить никуда не делось, а вот силы осуществить задуманное избегали их. Когда же достигли мы аллеи, то двигались с трудом, а немного погодя – рухнули вместе под дубом.
Почти рассвело, когда я вновь пришел в сознание. Меня всего промочила ледяная роса.
Какой-то миг я не соображал, где я, но затем у меня в уме взбухло все произошедшее, и, повернувши голову вправо и влево, я обнаружил, что один. Моей жены рядом не было.
В умственных муках я приковылял домой и взошел по лестнице к себе в спальню. Там было темно, и я чиркнул спичкой. Едва ли понимал я, в какую сторону обращено мое лицо, когда зажигал ее, но сомнения мои вскоре развеялись, поскольку прямо передо мной было высокое зеркало гардероба. Там, стоя ко мне передом при свете спички, был безглавый человек, а манишка его, манжеты и воротничок сияли.
Отпрянув от него в ужасе – не только от вида его, но и от осознанья, что привидение до сих пор на свободе, а наша борьба с демонами была тщетна, – я чиркнул еще одной спичкой и повернулся к кровати.
Там бок о бок лежали два человека, и я, вглядевшись в них пристальнее, различил, что оба они покойно улыбаются. Жена моя лежала ближе к окну, а сам я – на своем обычном месте, в тени гардероба.
Мы были оба мертвы.
Тогда же, там же
Первая публикация: «Science Fantasy», 1963 г., т. 20, № 60
Той ночью Отца я ненавидел. От него воняло капустой. Все брюки засыпаны пеплом от сигареты. Его нечистые усы казались желтее и гаже от никотина, чем обычно, а меня он не замечал. Просто сидел в своем уродском кресле, глаза полузакрыты, думал господь знает о чем. Я его ненавидел. Усы его ненавидел. Ненавидел даже дым, тянувшийся из его рта и висевший в застойном воздухе у него над головой.
А когда зашла моя мать и спросила, не видел ли я ее очки, я возненавидел и ее. Ненавидел, как она одета, – безвкусно и суетливо. Одежду ее я ненавидел всеми силами. Я ненавидел и то, чего раньше не замечал: каблуки ее туфель сбились по наружным краям – не очень, но заметно. Мне это казалось гадким, неряшливым и до ужаса человечьим. Я ненавидел ее за то, что она человек – как и отец.
Она принялась нудить про свои очки и протертые локти моего пиджака, и я вдруг отшвырнул книгу. Комната была невыносима. Меня будто душило. Я вдруг понял, что должен бежать отсюда. С этими людьми я прожил двадцать три года. Родился в комнате прямо над головой. Это ли жизнь для молодого человека? Проводить все вечера, глядя, как дым плывет из отцова рта и пачкает эти его чахлые усы, год за годом, – смотреть на сношенные края материных каблуков, темно-бурую мебель и знакомые пятна на ковре шоколадной окраски? Уеду; стряхну темную, самодовольную смертность этого места. Откажусь от права своего рожденья. А как же отцовское дело, в которое вступлю я по его кончине? Ну его к черту.
Я двинулся было к двери, но на третьем шаге зацепился ногою за морщину в шоколадном ковре и, вытянувши руку опереться на что-то, сбил на пол розовую вазу.
Как вдруг почувствовал себя очень маленьким и очень сердитым. Заметил, как у матери открывается рот, и мне это напомнило о парадной двери, а парадная дверь напомнила о моей тяге сбежать – куда? Куда?
Не хотел я искать ответ на свой вопрос, однако, едва понимая, что делаю, выскочил из дому.
За спиной у меня осталась вся накопившаяся скука последних двадцати трех лет, и мне казалось, что в садовую калитку меня выталкивает ее нажим между лопаток.
Дорога была мокра от дождя – черна и сияла, как клеенка. Желтыми медузами валялись отражения уличных фонарей. Подъезжал автобус – до Пиккадилли, в страну Небыляндию – автобус к смерти или славе.
Ни того, ни другого я не обрел. Я нашел такое, что до сих пор не отступает от меня.
Огромный автобус покачивался на ходу. Блестела черная улица. В окне порхала мимо сотня лиц, словно листали страницы темной книги. А я сидел с билетом за шесть пенсов в руке. Что я делаю? Куда еду?
В центр мира, говорил я себе. На Пиккадилли-Сёркус, где может произойти что угодно. Чего же именно я там желаю?
Я желал, чтобы там произошла жизнь! Я хотел приключения – но уже боялся его. Хотел отыскать прекрасную женщину. Согнув руку, я пощупал накат своего бицепса. Щупать там было, в общем, нечего.
– Ох черт, – сказал я себе. – Ох распрочертовский черт. Это ужас.
Я уставился в окно, а там передо мною раскрылся Сёркус. Вызывающе горели огни. Когда автобус округло повернул с Риджент-стрит на Шафтсбери-авеню, я выскочил. Вокруг меня – джунгли, я здесь одинок. Вокруг бродят дикие звери. Носятся и мельтешат волчьи стаи. Куда идти? Как было бы чудесно знать здесь какую-нибудь квартиру, тускло освещенную; дверь, что откроется от тайного стука – три коротких, один длинный, – за которой ждет рыжеватая блондинка, а еще лучше, быть может, – какая-нибудь мудрая старушка с чашкой чаю, старушка благородная и почтенная, и каблуки у нее не сношены по наружным краям.
