Л. ВОРОНКОВА - БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК
– А как же? Конечно, угоняли. В прошлом году – уже белые мухи летят, а пастух только на зимовку их оттуда домой гонит. Вышли мы встречать – да и не узнаем: батюшки, такие большие стали да крепкие! А шерсть длинная выросла, как у диких. И ведь ни одна не заболела!..
Отдельным стадом пришли телята, тоже светло-серые, с серебристыми ушками. У Насти сердце переполнилось горячей нежностью.
– Куколки мои! Рыбочки мои! – вполголоса повторяла она, провожая их взглядом. – Какие лобастенькие! А какие поджерёлочки! Ишь ты, важные! Ишь ты, как идут – свою породу показывают! – И, подняв на деда Антона свои темные, похожие на вишенки глаза, сказала: – Дедушка Антон, а что же, нам таких нельзя завести, а?
А дед Антон и сам не мог отвести глаз от этого серебристого стада. Взгляд его застилался влагой, под усами ширилась умиленная улыбка.
– Да-а, хороши… – повторял он машинально. – Куды нашим до этих… – Но, услышав Настины слова, он тут же стряхнул свое умиление: – А почему это нельзя? Что же мы-то – не хозяева? Холмогорский молодняк выведем…
Вечером дед Антон и Настя уселись в горнице за стол, под самым абажуром. Настя достала свою тетрадку, а дед Антон, отвернув край скатерти, чтобы не запачкать, сказал:
– Ну, теперь пиши. – И, задумчиво поглаживая подбородок, начал диктовать: – «Телятник зимой не отапливается. И даже печек нету. Только весной и в оттепель гляди в оба, чтобы не было сырости. Чтобы рамы и полы были хорошо заделаны. Чтобы не было сквозняков. Если проступил иней, сейчас же обмети. Главное, чтобы сухо и никаких сквозняков. Холода боится микроб. А теленок холода не боится…» Ну, на сегодня хватит, – сказал дед Антон. – Насчет пастбищ насчет зеленых кормов надо бы… Ну, это я в правлении узнаю. А ты, голова, ложись спать.
– Сейчас лягу, дедушка Антон, – ответила Настя, чувствуя сладкую, тянущую к постели усталость, – я вот только немножко от себя припишу.
И Настя написала:
«А хвосты у всех коров чистые, как шелковые. И концы немножко подрезаны, чтобы не грязнились. А телятница одного кривоногого облучала сердоликом – такая трубка электрическая, а в ней сердолик вставлен. Малинина включила трубку, электричество пошло сквозь сердолик. Вот этим сердоликовым электричеством она ему грела ножки. Теленочек родился кривоногим. Хотели его выбраковать, а Прасковья Андреевна сказала: «Зачем браковать? Мы его выходим». Вот теперь и лечат. Теленочек уже стал хорошо становиться на ножки…»
Насте постелили на диванчике. Она уже хотела было улечься, но вдруг увидела, что на комоде сидят какие-то необыкновенные куклы. Дрёма сразу слетела с ее ресниц:
– О-ой! Прасковья Андреевна! Какие куклы у вас!
Прасковья Андреевна сняла с комода и подала Насте самую большую и красивую куклу в ярком, пестром, совсем не русском наряде.
– Это мне чехи подарили, – объяснила она. – Делегация из Чехословакии была. Всякие от них подарки были – вышитые юбки и кофты, вот и куклы эти. Возьми, возьми их все, полюбуйся!
Настя забрала к себе на диванчик этих странно одетых кукол, разглядывала их, улыбалась им, разговаривала с ними шёпотом. А они глядели на нее черными нерусскими глазами и тоже улыбались. Так она и уснула вместе с ними.
А за стеной еще долго гудели приглушенные голоса: мягкий московский говорок деда Антона и певучая, слегка окающая речь Прасковьи Андреевны.
И все о том же – о телятах, о выпасах, об удоях, о кормах… Прасковья Андреевна уже зевала – устала за долгий день, – но от деда Антона отвязаться не было никакой возможности, так ему хотелось досконально узнать обо всем. А главное – о том, что и как делала Малинина, чтобы ее ферма стала такой хорошей, такой богатой…
НОВЫЕ ЗАКОНЫ
Всего три дня пробыли в костромском колхозе дед Антон и Настя да два дня в дороге, а дома их уже ждали и дождаться не могли. Особенно, конечно, ждали их на молочной ферме. То тут, то там гудели негромкие разговоры:
– Интересно, что наши приедут – расскажут!
– Посмотрим, чья возьмет!.. Неужели старуха покорится?
– Ой, не покорится! Уж она теперь хоть и увидит белое, а все будет твердить, что это черное. Из-за характера одного не покорится!
Катерина слышала разговоры доярок, но сама в эти разговоры не вмешивалась.
На пятый день после отъезда деда Антона доярка Тоня сказала, искоса поглядывая на Катерину своими узкими насмешливыми глазами:
– А за нашими делегатами на станцию лошадь пошла. Едут!
– В добрый час, – ответила Катерина, процеживая молоко.
– А тебе неужели все равно? Вдруг окажется, что в книжицах-то ваших одно написано, а на деле другое? Ведь Настюшка соврать не даст!
Катерина подняла на Тоню спокойный взгляд:
– А дед Антон и сам врать не будет. Зачем ему?
– А, может, тебя вздумает выгораживать. Вот не спросилась броду, сунулась в воду. Всполошила всех, а может, все зря!
– Ну что ж, – сдержанно ответила Катерина, – на ошибках учимся. – И, взяв подойник, поспешила отойти от Тони.
Но хоть и ровным голосом разговаривала Катерина, хоть и спокойно глядели ее серые глаза, однако в душе уже чувствовалась тревога. С каждой минутой эта тревога, непонятно почему, становилась все тяжелей, все беспокойней.
Убравшись в коровнике, Катерина забежала к своей подружке Анке Волнухиной. Анка только что вернулась с поля – полола пшеницу – и, стоя на крыльце, мыла коричневые от молочая руки. Она уже успела загореть, вздернутый нос ее чуть-чуть облупился. Анка увидела Катерину, и тотчас ее пухлые губы заулыбались и в карих глазах заблестели огоньки. Но озабоченный вид Катерины погасил и огоньки и улыбку.
– Случилось что-нибудь? С коровой?
– Да нет, – успокоила ее Катерина, – что ты! Ничего не случилось!..
Анка выплеснула воду за крыльцо и крепко вытерла руки чистой холщовой тряпкой.
– А все-таки что-то случилось, – сказала она и, сбежав с крыльца, потянула Катерину на скамеечку в палисадник. – Ну, говори!
– Ты знаешь, Анка, я боюсь… – начала Катерина. – Ох, я что-то боюсь…
Анка подняла брови:
– Чего? Кого?
– А вдруг и правда дед Антон зря проездит? Вдруг все это так, пустяки? Ох, и стыдно тогда будет!.. – Катерина закрыла руками лицо. – От одной Марфы Тихоновны по улице не пройдешь!
– Ну, вот еще! – Анка махнула рукой. – Есть о чем думать! Да и что за стыд? Ты не сама выдумала, все это в книжках написано. И Василий Никитич не глупее тебя – он же деда Антона послал. Да и дед Антон сам хотел ехать. Значит, теперь вам всем троим по задворкам бегать? Вздумала!
Катерина живо представила, как все трое – и она, и председатель, и дед Антон – бегут по задворкам, прячась от Марфы Тихоновны, и засмеялась, уронив руки на колени.
– Слушай, Катерина, ты Сергея Рублева видела? – спроста Анка, заглядывая Катерине в глаза.
– Нет, не видела, – просто ответила Катерина. – А что?
– Да встретился мне сегодня – домой зачем-то приходил.
– Вот важность! – выставив нижнюю губу, сказала Катерина. – Сергей приходил!
Анка вздохнула.
– Очень парень красивый… – задумчиво сказала она. – Ты за такого пошла бы?
Катерина густо покраснела и вскочила со скамейки:
– Да ну тебя, Анка! Вот еще разговоры завела! Тьфу! Глупости какие-то!.. Побегу обедать! – И, сорвав с ветки горсточку молодых листьев сирени, бросила их в Анку и убежала из палисадника.
Ждала деда Антона и Настю и Марфа Тихоновна. Она никому ничего не говорила, лишь плотнее поджимала сухие губы да поглядывала на дорогу зоркими блестящими глазами.
Но тревожнее всех поджидала путешественников бабушка Анна. Кострома казалась ей каким-то дальним, неизвестным городом: заедешь, так еще неизвестно, выедешь ли. Целый день хлопотала она по хозяйству, но дед Антон ни на минуту не уходил из ее мыслей.
«Теперь, небось, завтракают, – думала бабушка Анна, садясь утром за самовар. – Что едят-то, интересно. Может, еще и чайку-то им никто не согреет? А старик любит крепкий… Ну кто там будет спрашивать, какой он чай любит!..»
«А теперь, небось, спать легли, – думала она вечером, поздно ложась в постель. – А может, и не легли… Может, еще и лечь-то негде… Ах, старик, старик, и куда тебя втакую даль понесло!»
И с каждым днем думы бабушки Анны становились все мрачнее: уж и заболел дед Антон, свалился на чужой стороне, а Настюшка и делать не знает что… Вот уж и бык на него напал – там ведь быки, чай, здоровенные, а дед-то вечно к быкам без хворостины суется… Ну, а Настюшка что? Плачет, небось, и домой ехать боится…
И лишь тогда успокоилась бабушка Анна, когда пошла за дедом и Настей лошадь на станцию. Словно лет двадцать свалилось с ее плеч, так она засуетилась, так захлопотала. Приготовила самовар – только лучинку сунуть. Собрала на стол, нарезала хлеба… И вышла на крыльцо, подперлась рукой, поглядывает маленькими выцветшими глазами на дорогу – не едут ли? А уж тревога опять нашептывает свое: «Запрягли жеребца Бедового, а он с горы подхватистый. Может, уж разнес их да разбил… И зачем надо было запрягать Бедового? Как будто нет на конюшне лошадей посмирнее! Запрягли бы клячу какую, она бы шагала да шагала. Перед кем старому выставляться? – И опять смотрит на дорогу: – Ох, не пойти ли им навстречу? Сердце сжимается, силы нет!»
