Евгений Соломенко - Ваш номер — тринадцатый
Но Зорин упорно уходил в сторону от этих грубых посягательств. Сан Сеич был его единоличным достоянием, и делить эту привилегию с кем-либо еще Зорин не желал категорически. Согласно закону Авогадро. Ибо самым ценным в регулярных Зоринских наездах были те неспешные беседы, которые он вел с Сан Сеичем и которые не терпят суетных компаний.
А вот нынче он приехал сюда с Анабеллой. Если честно, то в глубине души Зорин побаивался: вдруг явление ацтекской богини разрушит гармонию его отношений с повелителем коряг Сан Сеичем?
Но Анабелла на удивление легко и естественно вошла в этот ольхово-рябиновый мир. Сан Сеич — сероглазый и русоволосый, неспешный в движениях и несуетный в помыслах, тесаный из русской березы лесной божок — радостно, как родную душу, принял эту черноокую ведьму мексиканских нагорий. Они говорили, молчали и смеялись так, словно бы знали друг друга добрую половину жизни.
Сан Сеич назначил подъем на шесть ноль-ноль. Но уже давно перевалило за полночь, а этим троим все не хотелось прерывать теплое таинство затянувшейся вечери.
Вкруг них вершилась идиллия лесной жизни, которой было так легко обмануться. По стенам висели вяленые венички багульника и зверобоя, на столе сладковатая жареная кабанятина соседствовала с северным виноградом — моченой клюквой, а крепкий настой на березовых почках заедали царским грибом — рыжиком.
Но Зорин знал: за стенкой, увешанной белеными рушниками и уставленной деревянными плошками, затаилась и ждет своего часа совсем иная вселенная.
Там, в тесноватом кабинете Сан Сеича, со стены взирает Сикстинская мадонна Рафаэля, которую хозяин кабинета самолично выжег на широкой сосновой доске. («Не поверишь, Викторыч: я же с ней беседы веду! — признавался ему старшина моховиков. — Сяду вечерком — и рассказываю о житье-бытье, мыслями делюсь, сомнениями всякими. И знаешь, она ведь меня понимает. Вот честное лесничье слово!»)
Напротив италийской мадонны массивные стеллажи ощетинились тусклыми книжными корешками. В тех разномастных шеренгах теснятся не только учебник по дендрологии, атлас дикорастущих трав и Красная книга СССР. Там Иван Бунин соседствует с Абу Ибн-Синой, Серафим Саровский — с Бернардом Шоу. А рядом с книжными полками присоседились зачехленный микроскоп и маленькая химическая лаборатория. Так и соседствуют эти две галактики, разделенные тонкой дощатой перегородкой.
Разговор за столом, между тем, тек ровно и весело.
— У нас в лесном хозяйстве все членораздельно! — посмеивался Сан Сеич, подкладывая Анабелле хрустких рыжиков. — Что ни начальник — то дуб, что ни подчиненный — то пень, что ни бумага — то липа.
Анабелла хохотала от души. Отпив ядреной медовухи, прищурилась лукаво:
— А вы что же, Александр Алексеевич: с детства в лесу росли? Как Маугли?
— Да нет, — улыбнулся хозяин. — С детства этот Маугли ходил в музыкальную школу — терзал нещадно скрипку. Рос в Ленинграде, в профессорской семье. В роду сплошь медики, математики, минералога. Умницы и светила!
— Сан Сеич у нас и сам — профессор, — вставил гордо Зорин. — Полжизни в стенах Горного проработал. Крупнейший, между прочим, отечественный петрограф. Согласно закону Авогадро!
— Да ладно тебе, Денис Викторыч, — отмахнулся хозяин. — «Профессор»! «Крупнейший»! Что ты, право слово?
— Как же вы камням своим изменили? — изумилась Анабелла. — Кто вас забросил в эту глушь лесную? По самый Галапагос!
И спохватилась:
— Ох, простите! Вот ведь эразм какой: я, наверное, не в свои дела полезла!
— Не извиняйтесь! — улыбнулся блудный сын профессорского рода. — Это у меня не ссылка и никто меня силком сюда не выпихивал. Скорей, наоборот: в прежней моей жизни семейные каноны принуждали «держать марку». А меня с самых, извините, сопливых лет тянуло плюнуть на городской асфальт, исхоженный досточтимыми предками, и перебраться к рекам да озерам. Вот так сорок с лишним лет и прожил ваш покорный слуга не своею жизнью в угоду чьим-то взглядам и предрассудкам.
— А потом все-таки плюнул к чертовой матери? — засмеялась звонко Анабелла.
И хозяин по-мальчишечьи озорно подтвердил:
— Плюнул! Со смаком, членораздельно! Попрощался с родной кафедрой, выставил там ящик коньяку, а затем собрал манатки — и кинулся в ноги лесному начальству: «Возьмите хоть рабочим, хоть обходчиком!».
Тут Зорина словно под дых вдарило: «А ведь Сан Сеич тоже поменял свою судьбу на другую! Как и я!».
Подумал — и осекся: «Да нет — не как я! Он-то новую судьбу по бревнышку сложил своими руками, а я из чужих получил, по чмошному тринадцатому номерку — вместе с чужой одежкой, чужой квартирой и (чего уж там!) чужими женой и дочкой. Вот и выходит: он, Сан Сеич, в новой своей судьбе — хозяин, а я — так, жилец на птичьих правах!»
Праздник, царивший в душе, оказался убит начисто. Зорина вдруг захлестнула волна удушающей злобы. Он сейчас люто и тяжко ненавидел веселого лесника-петрографа, его старинную библиотеку, его «Сикстинскую мадонну», с которой тот (извращенец поганый!) беседует по вечерам. Топором бы эту деву непорочную, деревяшку дурацкую! На мелкие щепки, и — в печку, спалить к чертовой матери! А лучше — всю эту домину подпалить с четырех сторон! Согласно закону Авогадро!
С радостной мстительностью Зорин представил, как полыхают, корежась переплетами, все эти Платоны с Ибн-Синами. Как белоснежные рушники враз занимаются огнем и рассыпаются в прах. Как винтовочными выстрелами лопаются банки с маслятками да капусткой…
Зорин отвечал что-то на бросаемые ему реплики и даже тыкал вилкой наугад во всякие там соленья-маринады. Но ароматная медовуха, только что дарившая ему радость, сейчас казалась приторной и вонючей, а вкусные рыжики — скользкими, мерзопакостными головастиками.
Больше всего его бесило, что любимая женщина хохочет и взахлеб болтает с этим болотным профессором, а на него, Зорина, и не смотрит даже. Его подмывало хрястнуть тарелкой об пол и крикнуть: «Прекрати гоготать, как дура набитая! Что ты вцепилась в этого замшелого пня? Я твой мужчина! Я, а не он! И смеяться будешь только моим шуткам! Ясно тебе, проблядь нерусская?!».
Но вместо этого Зорин потянулся к бутылке «Сибирской», налил себе стопку и молча, никого не приглашая в компанию, хлобыстнул до дна. Поймав недоуменные взгляды сотрапезников, улыбнулся через силу:
— Хороший же у тебя стол, Сеич! И дом у тебя хороший! И жизнь у тебя, прямо скажем, замечательная! Согласно закону Авогадро!
И, чтобы не брякнуть совсем уже лишнего, забросил в рот пару осклизлых груздей.
Анабелла глянула на него пристально, словно не узнавая. И вдруг спохватилась:
— Вот диабло побери! Засиделись мы как! Вы, Александр Алексеевич, опасный собеседник, с вами забудешь и про время, и про все на свете! Замечательный вечер! Спасибо вам за него.
— Какой там вечер? Ночь уже глубокая! — пробурчал сварливо Зорин.
И снова на него глянули с удивлением. И снова ничего не сказали.
Так, при всеобщем молчании, отодвинули лавки и встали из-за стола.
* * *Когда они вышли на порог, гостей оглушило пронзительной свежестью пробуждающегося утра. Яично-желтый месяц острыми рожками нацелился на своего двойника, поселившегося среди черной глади озера, словно хотел забодать самозваного братца. Когда на воду набегала рябь, казалось, что этот озерный братец, насмешник и бузотер, подмигивает чванливому небесному двойнику и пьяненько ухмыляется.
Анабелла тоже слегка захмелела от ядреных Сан Сеичевых настоек, и мужчины помогли ей взобраться на просторный сеновал. Сеновал одуряюще, до головокружения пахнул клевером и медом, росой на траве и стрекотом кузнечиков. А теперь к родным запахам русского севера прибавился явственный аромат сурдарана, горькой травы мексиканских нагорий.
Сан Сеич подстелил гостье неохватный овчинный тулуп и таким же теплым кожухом укрыл сверху. Анабелла потерлась щекой о ласковую овчину, счастливо улыбнулась и провалилась в сон. А мужчины спустились вниз, уселись на лавочке подле мостков и долго молчали, слушая плеск озерной волны.
Первым нарушил молчание Сан Сеич:
— Давно собираюсь тебе сказать, Денис Викторыч, сильно ты изменился за последние полгода. Какой-то совсем другой стал!
— Другой — хороший или другой — плохой? — усмехаясь, уточнил Зорин.
— Хороший или плохой — не скажу: не мне судить, — откликнулся хозяин, — а только словно бы незнакомый. Иной раз гляжу — и не узнаю. Будто и не ты это вовсе. Членораздельно!
Зорин предпочел промолчать. Он и сам для себя был как будто незнакомый. Даже внешне за последние месяцы он преобразился решительно. Исчезли куда-то сутулость и худощавость. Вместо них появилась властная осанка значительного человека, и никакие джемпера не могли скрыть все явственней обозначающийся животик. Зорин больше не походил на мальчишку-переростка: сегодня это был матерый мужик — хозяин жизни, снисходительный и вальяжный. И знаменитый Зоринский хохолок, который никакими силами не удавалось ни примять, ни прилизать, вдруг сам обвис, растворился в безупречно ровной шевелюре.
