Александр Житинский - Плывун

Мы осмелились жить в этом необъятном пространстве. Зачем? Зачем?

Ужас смерти опять подкрался к нему, и он скорее инстинктивно, будто хватаясь за соломинку, прошептал в темноту:

– Ты спишь?

– Нет, – мгновенно отозвалась она.

Его сразу отпустило. Он был не один.

– Почему ты не спишь? – спросил он.

– Вы проснулись – и я проснулась. Я вас чувствую.

– Иди ко мне, – позвал он.

– Идите вы лучше. У меня просторнее.

Глава 15. Вечер поэзии

Софья Михайловна явилась на работу, как всегда, к десяти утра и первым делом постучалась к шефу. Формальный повод у нее был – по дороге на работу она зашла в бухгалтерию и получила там очередные счета за аренду и коммунальные услуги. Но счета и сами добрались бы до магазина, а истинная причина была в том, что Софья желала убедиться – ушла ли Серафима.

И предчувствие ее не обмануло. Пирошников и Серафима завтракали.

– Заходите, Софья Михайловна! Хотите чаю? – пригласил ее Пирошников как ни в чем не бывало.

– Нет, спасибо… – Софья как-то нехорошо покосилась на Серафиму. По-видимому, сама мысль о том, чтобы сесть за стол с нею, показалась ей оскорбительной.

– Знакомьтесь, я вам вчера не представил. Это Серафима…

– Очень приятно, – выдавила из себя Софья. – Я пойду? Там салон открыт…

– Да-да, идите, спасибо.

Софья вернулась в лавку, где уже поджидал ее любитель поэзии Залман.

– Семен Израилевич, вы представить себе не можете! У нашего директора на старости лет поехала крыша! – всплеснула руками Софья.

– Как вы сказали? – насторожился отставник.

– Ах, простите! Этот жаргон вылезает, как его ни души. Он спятил, форменным образом спятил!

Если бы Софья, или Залман, или даже профессор Ганнушкин совсем из другого романа заглянули бы в комнату Пирошникова через пять минут, то получили бы полное подтверждение этим словам. Они увидели бы там такую картину.

Пирошников, взгромоздившись на стул, стоявший посреди комнаты и изображавший сцену, делал свирепые пассы в сторону сидящей на диване Серафимы и повторял волшебное заклинание:

– Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! – и он взмахнул обеими руками, как дирижер.

И Серафима подхватила весьма музыкально.

– Мооо! Кузэй!!

Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.

Отсмеявшись, он сказал:

– Меня побьют. Помнишь, в «Приключениях Гекльберри Финна», как их изваляли в перьях?

Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.

– Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?

– Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.

Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.

– Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.

Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима, обошла все этажи и принесла еще три.

Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.

– Ты мой ординарец, – пошутил он.

– Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.

– Семья? – он попытался перевести все в шутку. – «Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…» Не спрашиваю кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.

– Что он понимает в семье? – обиделась она. – Он красуется. Семья – это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.

Софья советовала на всякий случай вызвать милицию. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.

– Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.

Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.

Но обо всем по порядку.

Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте и в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно час, намереваясь закончить их в восемь вечера, после чего подать слушателям силлабо-тонические практики.

В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:

– Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.

Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, которые Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшихся деревянных поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда-то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.

Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.

И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.

Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.

– Для вашего успеха очень важен момент импровизации, – сказала она.

– Какого успеха? – не понял Пирошников.

– Вот мы и посмотрим – какого… – рассмеялась она. – Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!

Естественно, такое напутствие не могло не ввести Пирошникова в полный ступор. Лишь только он воображал себя на этом деревянном помосте, на виду у толпы домочадцев, делающим пассы и завывающим «моо-кузэй!» – как им овладевал ужас. Никакое чувство юмора уже не работало. Фриком Владимир Николаевич никогда не был.

Во всяком случае, по собственному желанию.

К семи часам пространство от первого ряда стульев до задней стены кафе заполнилось народом численностью до полутора сотен. Домочадцев и «белых воротничков» было примерно поровну. Представители банка «Прогресс» составляли большинство среди офисных, может быть, потому что управляющий Гусарский пожаловал самочинно и занял место по центру, как раз за спиною Серафимы, которую Пирошников, невзирая на косые взгляды домочадцев, усадил в центре первого ряда по соседству с поэтессами.

Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью – скромно, но с достоинством.

Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах – по одному с каждой стороны, – которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.

Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.

Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.

– Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, – предупредила она.

– Какие?

– Какие угодно. Пушкина.

На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.

– Ну, с Богом, Владимир Николаевич, – наконец сказала она. – Начинайте!

Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.

Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.

– Здравствуйте! – выдохнул он в зал.

Раздались неуверенные аплодисменты.

– Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… – продолжал Пирошников. – «Живите в доме – и не рухнет дом!»

Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.

А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера – это был староста «Стихиии» Роберт Калюжный, могучий молодой человек, бывший толкатель ядра, а ныне поэт-верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел, и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.