Беркем Атоми - Мародер
Свою первую военную победу Ахметзянов отметил довольно своеобразно – спал целые сутки. Битый кирпич и бетон разрыли без него, к ночи на руинах копалось больше сотни человек. Позже он жалел, что не остался на руинах и не предъявил свои права на первоочередное раскапывание. Поступи он тогда именно так, и его репутация взрывника, лезть к которому – самоубийственный идиотизм, сложилась бы куда быстрее. Но, повторим, тогда он трясся как осиновый лист, не имея никакой информации о городских раскладах, – ему казалось, что, завалив Жирного и раззвонив об этом, он привлечет к себе излишнее внимание.
А расклад был простой и невеселый. В первую зиму вошло то ли чуть больше половины населения Тридцатки, то ли чуть меньше. Военные, не ушедшие к хозяевам, сделали тогда что-то навроде Администрации и какое-то время пытались восстановить порядок. В том смысле, как сами его понимали. Шугали беспредельщиков по всей Тридцатке, и, надо признать, к зиме стали делать это вполне успешно. Людям это очень нравилось, особенно когда вояки перевешали последних ментов и передвигаться по городу стало сравнительно безопасно. Пока их было много и с ними заодно выступали многие нормальные мужики – все было спокойно, некоторым особо оптимистичным даже начало казаться, что бардак первых дней позади и скоро все как-то наладится. Хозяйки в процесс разложения убитого города не вмешивались, единственным видом общения был вялый минометный огонь в случае приближения туземцев к периметру вокруг химзавода. Те счастливцы, кого они выбрали в качестве работников, исчезли за их забором в Самом Начале и в городе больше никогда не появились.
Полковник Конев, считавшийся у военных за главного, был неплохой мужик – но что разбилось, того не склеить. Людей можно собрать в кучу и заставить вести себя правильно, это давно известно. Но это можно сделать силой, хлебом или общей для всех опасностью. Других вариантов нет. Конев не мог всех накормить – каждый добывал свою еду сам, а его военная власть была вынуждена тратить ресурсы и на тех, кто добывать себе пропитание не мог. Или хитрил – такое поначалу еще прокатывало. Защита от хаслинских и пыштымских могла стать его сильной стороной, но частенько получалось, что накат соседей отбивали без него. Оставалась сила – что ж, он, вернее, собравшиеся вокруг него люди представляли собой ни с чем в Тридцатке не сравнимую вооруженную силу. Пока все шло нормально. А как только все понеслось под откос – не стало и силы. Ахмет тогда смеялся ему в лицо – а теперь вспоминал со все возрастающим уважением. …Эх, жаль, не знаю, где его похоронили. Поставил бы мужику памятник, чтоб помнили. Да и хоронил ли его кто – теперь уже не узнать. Может, просто бросили в яму – и привет… Человеческую природу не переделать, людям изначально присуще жить маленькими бандами и иногда резать друг друга. Только настоящая, полноразмерная власть способна зажать человека так, что он бросает свои настоящие замашки и начинает ходить на работу в галстуке, слушаться тещу и делать прочие нужные глупости. Но все это справедливо только в отношении безоружного человека, а в рядах Администрации тогда работали довольно решительные люди, многие из которых повоевали. Таким можно было приказывать только то, что ими одобрялось, а мнения у людей всегда отличались большим разнообразием.
Конев тогда вполне мог сделать свою банду… простите, Администрацию самым большим и сильным Домом Тридцатки, и никто бы головы не поднял. Не сделал, хотя многие из ближнего круга все уши ему прожужжали. Наконец его убили – все давно к этому шло, и кончиться как-то иначе не могло по определению. Когда под конец второй зимы ему тишком проломили голову, началась жуткая свалка – оставшимся было чего делить. Особенно ввиду уже совсем нешутейного голода, в то время жить по-новому люди еще не научились, и многие плотно сидели на подсосе. Весной стаял снег, и стало ясно – на подсосе некоторые досиделись до людоедства. Навытаивало много, неожиданно много: собаки в ту весну только начали вступать в силу и оперативно замести следы тайных зимних пиршеств не сумели. Жители Тридцатки в то время как с цепи сорвались: начался всеобщий психоз – зачищали людоедов. Людоедов убивали, выбрасывали из окон, сжигали в квартирах целыми семьями. Именно тогда возродился ритуал похорон, только каждая фаза процесса теперь имела вполне практический смысл: семья умершего демонстрировала целостность трупа, и его закапывали при свидетелях, которых потом в знак признательности угощали.
Самым страшным стало потерять кого-либо из семьи и не предъявить соседям полностью укомплектованный труп. Не меньшим риском являлось хоть на йоту обильнее, чем у соседей, питание. Кого-нибудь из слабых членов такой семьи просто воровали, и наутро под окнами незадачливых родственников уже митинговала группа наиболее активных противников каннибализма. О, это были настоящие борцы с подступающей дикостью, их самоотверженность в борьбе за сохранение человеческого облика была сравнима лишь с их бдительностью: порой активисты каким-то загадочным образом узнавали о пропаже «съеденного» даже раньше родственников. Народ потихоньку подтягивался, и к полудню, как правило, образовывалась достаточно накрученная активом толпа с топорами, факелами и обрезками труб. Желающих всегда было достаточно – имущество «людоедов» тут же справедливо делилось участниками мероприятия. К слову, некоторые вполне искренне верили, что «выжигают нечисть каленым железом».
После этого, сделав за зиму из пятнадцати тысяч половину, люди стали бояться друг друга уже по-настоящему. Летом многие ушли, как впоследствии оказалось, осев в окрестных лесах и на садовых участках; среди них нашлись способные пережить зиму. Психоз охоты на людоедов помалу сошел на нет, но расслабиться оставшимся жителям Тридцатки не удалось. Возник, вернее, возглавил список проблем новый геморрой – взрывным образом размножившиеся собаки. Передвигаться по городу стало проблематично, люди перестали собираться вместе – и это естественным образом вызвало к жизни такой бизнес, как банды. На самом деле, зачем горбатиться на посадках, ловить рыбу, работать, если можно собраться толпой и зашугать соседей. Противопоставить бандам люди ничего не могли: в кищащих псами развалинах невозможно было ни уйти, ни собраться для самозащиты. Следующая зима вновь уполовинила население, приведя популяцию Homo sapiens в соответствие с размером кормовой базы, и утвердилась, наконец, отточенная тысячелетиями форма социальной организации плотоядных приматов в условиях умеренно-континентального климата. В учебниках по истории это называлось родоплеменным строем, на Кавказе – тейпами, а в Тридцатке стало называться Домами.
Глава 3
…А со светом какая порнография – нормы по пол-евры-то все меньше и меньше, сверхнормативный киловатт стоит как самолетово крыло – скоро чайник вскипятить будет в евру обходиться. Дефицит, бля… Да когда он был, этот дефицит? В Сургуте как турбины гаркнули, в десятом еще, – так ведь и стоят, хрен кто почешется. Вот и дефицит. Собственник, видите ли, «не усматривает экономических перспектив реконструкции ГРЭС-2». Во, бля, поняли? Он там чего-то не усматривает, а мы тут без света сиди. Рефтинскую тоже восстанавливать что-то не спешат – а ведь сами со своим захватом разломали-то. На хрена, спрашивается, такая «защита прав собственника», если после защиты собственность в дрова превратилась? Собственнику-то по барабану – она за фондом каким-то хрен знает с каких островов числится, собственник этот греется на своем острове и коктейли жрет под пальмой, а народ-то без света сидит. И опять же, зачем было такую войну устраивать, с бэтээрами да вертолетами? Нет, это все как бы понятно – права собственника, то да се. Но мужики-то, которые станцию эту, стоящую просто так, запустили по зиме, – им что, замерзать было? Как на детей мерзнущих смотреть, когда в километре – нормальная рабочая станция с полным двором угля? Собственник, бля, не велел… Да посрать на этого собственника, когда на улице тридцатник! Да, положили их там чуть не две-три сотни… А по ящику так хрен что показали, все тишь да гладь. Тут у них, блядей, демократии кончаются… А какие попервам-то были ласковые – бархатная жопка, шелковые ушки… Вот тебе и ушки, бля. Вон, видишь – горка, за ней блеквотеровские стоят.
– Э, ты че, прикемарил? Пост, бля, вылазить будем здесь. Щас пошманают, и дальше поедем. Аусвайс-то в норме?
– Че? Че за аусвайс?
– Чип, говорю, прохуячил на выезде? У-у, бля, да ты, мудила, откуда ты, на хер, такой взялся? Давай-ка прыгай, нах, перед горкой, пока меня тут не подтянули с тобой, идиотом, на пару. Дак ты че, вообще без чипа бродишь? Ну ты, бля, лось.
– Ты это, если не спросят, не надо. Лады, земеля? А то я из спецзоны, хуй отмажусь.
– Спросят, не спросят – какая, хрен, разница, братан. Извиняй, партизана изображать не буду. Сам понимаешь, брат, – если спутник проходил, пиздец мне, а у меня девки малые. А че ты, в натуре, без чипа шляешься, тебе жить насрать, что ли? Еще других подставляешь. Все не наиграетесь, бля, пионеры-герои… – Было видно, что водиле страшно не по кайфу так прогибаться под хозяев, и от этого он начал заводиться. Это была самая обычная реакция, и Ахмет предпочел помочь водиле съехать.
