Рэй Брэдбери - Летнее утро, летняя ночь
— А я докажу, что она была не так уж прекрасна, как вы говорите, — просто вы все были молоды и глупы, вот как я сейчас, — ответил Джордж.
— Это умно, — согласился старик. — Особенно последнее утверждение.
— Даже если мне придется найти ее могилу и раскопать, чтобы самому удостовериться! — продолжал Джордж.
Старик не стал раскуривать трубку, и она погасла. Он долго сидел молча в летнем сумраке, а потом сказал:
— Джордж, Джордж. Ты беспощаден. Говорят, молодость вообще жестока. Но только сейчас я увидел это воочию. Ты злодей! Что на тебя накатило? Год какой-то особенный? Или с Сюзанной расплевались месяц назад?
— Я не злодей, я реалист, — ответил Джордж, закуривая сигарету.
— Когда человек произносит такие слова, это значит, что вся злость выпирает из него наружу. Не смей даже заикаться, что потревожишь мисс Элис. Немыслимая, отвратительная затея, речь вурдалака, безумца. И вдобавок это совершенно неоправданно. Что можно найти в гробу — косточку от сливы, кожу, сброшенную аспидом, пучок соломы, горстку шелухи? Одно дело — пшеничное поле в августе, напоенное солнцем и ветром, и совсем другое — колючее ноябрьское жнивье. Можно ли сравнивать хлеба и отаву?
— Я просто хочу доказать, что вы неправы, — сказал Джордж.
— Ты еще мальчишка, — ответил Пирс. — В обличье мужчины. Чего доброго, грохнешься на пол и закатишь истерику!
— Я найду способ, — сказал Джордж, бесшумно и торопливо затягиваясь сигаретой, — уж я-то найду способ.
— Джордж, — выговорил старик, сидя за шахматной доской, — уходи-ка ты от греха подальше. Нет у меня желания доигрывать партию. Определенно, ты на солнце перегрелся. Сам не знаешь, что говоришь. Вот успокоишься, тогда и приходи. Побегай под дождем — помогает. Спокойной ночи.
— Ага, испугались, — невозмутимо усмехнулся Джордж. — Испугались, что я ее у вас украду, верно? Вы боитесь правды, боитесь, как бы я не доказал, что она вовсе не была такой, как видится сейчас. Я заставил вас пойти на попятную. Припугнул.
— Спокойной ночи, Джордж, — повторил старик бесконечно усталым голосом и не шевельнулся.
— Спокойной ночи, — откликнулся Джордж, спускаясь по ступенькам крыльца.
Засунув руки в карманы, он шел по улице с гордо поднятой головой и насвистывал какой-то мотив, прерываемый лишь ухмылкой.
— Соглашайся, Джек, что тут такого?
— Ты чокнутый, Джордж!
— Никто не узнает. Зато я успокоюсь.
— Джордж, брось ты эту затею! Бога ради! Не дури, Джордж.
— Небо чистое, ночью будет в меру прохладно и в меру тепло.
— А дело-то грязное и не в меру отвратительное.
— Растерял кураж?
— Уж на кладбище я его точно не найду, черт побери, а тем более в могиле приличного человека.
— Старики вечно заносятся, пора поставить их на место.
— А что им еще остается? Плюнь, Джордж. Не парься. Чего ты добиваешься? Много ли у них радостей? Зачем лишать их последнего, объясни?
Гроб зиял пустотой.
Вернее, сначала показалось, что там пусто. Но потом дуновение ветерка всколыхнуло несколько предметов. И Джордж Грей, склонившись над могилой, опустил глаза и стал рассматривать эти предметы, пересчитывать, выговаривать их названия, которые запомнились ему на долгие годы; и злость отхлынула — он почувствовал, как она стекает у него из глаз, изо рта, слетает с губ, сочится из-под ребер и спинных мышц. Он не противился, когда она растаяла, будто одежда из тонкой папиросной бумаги, смытая дождем и обнажившая его тело.
Потому что в могиле находилось вот что.
Молодой побег зеленого папоротника, мягкий, как вздох. Свежий листок летней мяты. Спелый августовский персик, согретый теплом цветущей ветви. Живая лиловая фиалка. Алая роза. И тонкая летняя травинка. Больше ничего.
У всего было свое неслучайное место: у зеленого папоротника — одно, у персика — другое, у алой розы и летней травинки — третье; вместе они образовывали очертания, форму, сущность. Стоя над могилой, Джордж Грей внезапно увидел мысленным взором весь тот день, до мельчайших подробностей: был там и мистер Пирс, и еще полдюжины стариков, и хранитель этой необъятной, безмолвной территории за оградой с железными ворогами: все они сообща, под палящим солнцем, копали, примерялись, рассчитывали, планировали, закидывали землей, а потом ходили кругами, закинув лопаты на плечо, и улыбались. А для чего? Чтобы обратить неверующего в свою веру, принять в свой клан последнего в городе скептика и циника. Чтобы он придержал язык, перестал сомневаться и не сыпал угрозами. Джордж взглянул на другой конец этого мраморного поля: там возвышалась труба маленького домика с топкой, откуда все еще поднималась в небо тонкая ниточка дыма.
В последний раз он обвел взглядом цветы, и неокрепший зеленый папоротник, и тонкую травинку. Потом бережно опустил крышку и начал закидывать ее землей, размеренно и бесшумно.
К полуночи он добрался до начала своей улицы. В пять минут первого, проходя мимо дома старика, Джордж услышал, как его окликнули. Он поднялся на крыльцо.
— Здравствуй, Джордж, — поприветствовал его старик.
— Здравствуйте, — неуверенно ответил он.
— Джордж, — помолчав, спросил старик, — ты все еще чувствуешь в себе желчь и досаду?
— Я великолепно себя чувствую, — ответил Джордж.
— Ты изменил свое мнение после нашей последней встречи? — спросил старик. — Что ты теперь думаешь?
И Джордж ответил:
— Она красавица. Богом клянусь, прекраснее не видел никого на свете.
— Отрадно это слышать, Джордж, — сказал старик, — отрадно слышать. А знаешь что, приходи-ка завтра вечерком — сразимся в шахматы.
— Приду, сэр.
— Разгромлю тебя в пух и прах, сынок!
— Не сомневаюсь, сэр.
— Ну что ж, спокойной ночи, Джордж.
— Спокойной ночи, сэр.
Джордж спустился по ступенькам и зашагал своим путем, оставив старика сидеть в темноте. Он шел не оборачиваясь, лишь молча помахал рукой, когда тот вдогонку еще раз пожелал ему спокойной ночи, а когда Джордж распахнул дверь своего дома, его лица вдруг легко-легко коснулась ночная бабочка — и тотчас исчезла, будто ее и не было.
Приворотное зелье
В доме жили только эти двое, старухи-сестры, обе тихие, как пауки, и большие, как матрацы, набитые временем, пылью и снегом. Кто проходил вечером мимо их дома, видел в неосвещенном окне либо их физиономии, белевшие фарфоровыми тарелками, либо руки, потянувшиеся вверх, чтобы опустить зеленые жалюзи. Из-за окон не доносилось ни звука, если не считать сухого шороха газетных страниц. Мисс Нэнси Джиллетт и ее сестра Джулия выходили на открытую веранду подышать воздухом в четыре часа утра, пока город еще ничем себя не обнаруживал, и попадались они на глаза разве что полицейскому, который удалялся от одинокого неяркого фонаря, грозя дубинкой своей собственной тени, которая убегала от него в сторону освещенной улицы.
Вообще говоря, ничего сверхъестественного не было в том, что Элис Фергюсон, не сомкнувшая глаз в эту летнюю ночь, наморщила лоб и, даже не смахнув с верхней губы росинки пота, вышла пройтись вокруг квартала (чего бояться, если безмятежный и похорошевший городок залит лунным светом, а тебе восемнадцать лет и потому все нипочем) — и заметила старушек Джиллетт, которые в два часа ночи коротали время в млечном полумраке: поблескивая колючими глазками и сложив на бюстах-подушках пухлые фарфоровые руки, они мерно раскачивались в креслах-качалках, чтобы не замучила астма, — одни, совсем одни.
От неожиданности Элис даже вздрогнула, но потом вспомнила байки про их добровольное пожизненное заточение, помахала рукой и окликнула через лужайку, повернувшись лицом к серебристой от росы веранде:
— Добрый вечер!
Через некоторое время кресла-качалки перестали раскачиваться, и одна из сестер отозвалась:
— Доброе утро.
Элис Фергюсон рассмеялась:
— И правда, уже утро. Ну, тогда доброе утро.
Сестры молча закивали.
— Чудесная ночь, — сказала Элис Фергюсон.
— Ты — Элис Фергюсон, — выговорила одна из старушек.
— А вы откуда знаете?
— Тебе восемнадцать годков.
— Да. — Она смешалась.
— Подойди-ка поближе, дитя мое, — сказала сидевшая в тени Нэнси Джиллетт, превосходившая сестру возрастом и тучностью.
Ступив на залитую мягким лунным светом траву, Элис приблизилась к перилам веранды и вгляделась в едва различимые лица.
— Да ты влюблена, — произнесла Нэнси Джиллетт страшным шепотом.
— А вы откуда знаете?
Сестры опять начали раскачиваться и со значением переглянулись.
— Нет, откуда вы знаете? — не унималась Элис Фергюсон.
— А он тебя не любит, — сказала Нэнси Джиллетт.
— Ох… — вырвалось у Элис.
— Ты себе места не находишь, вот и блуждаешь по ночам, — сказала вторая сестра каким-то странным голосом.
