Рэй Брэдбери - И грянул гром: 100 рассказов
— Они и в самом деле кажутся раздетыми, — заметил старик, взглянув на обе картины так, словно пытался найти в них то, о чем говорила жена этого человека. — Я всегда думал о лете, когда смотрел на них.
— С того момента как вам исполнилось семнадцать, ваша светлость, может быть. Но до того?..
— Гмм, да, да, — пробормотал старик, и в одном из его глаз промелькнула тень былого распутства.
Потом этот глаз остановился, уперевшись в Бэннока и Тулери; те стояли у самого края смущенной толпы, каждый при огромной картине.
Бэннок принес свою домой и обнаружил, что проклятая штука не проходит ни в дверь, ни в окно.
Тулери как раз сумел затащить картину в дом, когда его жена справедливо подметила, что они окажутся единственной семьей во всей деревне, у которой есть Рубенс стоимостью в полмиллиона фунтов, но нет коровы!
Таким в целом был результат этой долгой ночи. У каждого имелась своя мрачная и жуткая история, и когда все они были рассказаны, холодные снежинки закружились среди храбрых членов местного отделения ИРА.
Старик ничего не сказал, потому что ему нечего было добавить, и они стояли молча, а бледные облачка дыхания уносил ветер. Потом, очень спокойно, лорд Килготтен широко открыл парадную дверь; у него хватило порядочности не кивать и не показывать радости.
Медленно, не говоря ни единого слова, мужчины проходили мимо старика, как будто он был учителем в их старой школе, но потом зашагали побыстрее. Так, словно река повернула вспять, вскоре пустой коридор был снова полон животными и ангелами, обнаженными девушками, чьи тела пламенели, и благородными богами, выделывающими курбеты на копытах и крыльях. Глаза его светлости скользили по картинам, а рот беззвучно называл каждую: Ренуар, Ван Дейк, Лотрек… и так до тех пор, пока Келли не коснулся его плеча.
— Мой портрет, кисти моей жены?
— И ничто другое, — отозвался Келли.
Старик посмотрел на Келли и картину у него в руках, а потом в сторону снежной ночи.
Келли мягко улыбнулся.
Двигаясь бесшумно, точно грабитель, он исчез вместе с картиной в темноте. Мгновение спустя раздался его смех, и он вернулся обратно с пустыми руками.
Старик сжал ладонь Келли своей слегка трясущейся рукой, а потом закрыл дверь.
Он повернулся, словно память о прошедшей ночи уже выветрилась из его сознания, и заковылял по коридору; шарф утомленно покрывал худые плечи. Толпа проследовала за ним в библиотеку. Там мужчины нашли выпивку и, зажав стаканчики в своих огромных ладонях, увидели, как лорд Килготтен смотрит на картину над камином, словно пытаясь вспомнить, висело ли там многие годы назад «Разграбление Рима». Или «Падение Трои». Затем старик почувствовал на себе взгляды и посмотрел на окружающую его армию.
— И за что мы теперь выпьем?
— Люди начали шаркать ногами.
Потом Флэннери воскликнул:
— Ну, за его светлость, конечно!
— Его светлость! — довольно закричали все, выпили, закашлялись, а старик вдруг почувствовал странную влагу на своих глазах, но так и не выпил, пока не улегся шум, и только после этого произнес:
— За нашу Ирландию!
И выпил, и все сказали:
— О господи!
И все сказали:
— Аминь.
А старик посмотрел на картину над камином и проговорил извиняющимся тоном:
— По-моему, она висит немного криво. Не могли бы…
— Не могли бы мы, ребята! — воскликнул Кейси.
И четырнадцать мужчин бросились поправлять картину.
1969
The Terrible Conflagration up at the Place
© Перевод В.Гольдича, И.Оганесовой
Разговор оплачен заранее
С чего это в памяти всплыли вдруг старые стихи? Ответа он и сам не знал, но — всплыли:
Представьте себе, представьте еще и еще раз,Что провода, висящие на черных столбах,Впитали миллиардные потоки слов человечьих,Какие слышали каждую ночь напролет,И сберегли для себя их смысл и значенье…
Он запнулся. Как там дальше? Ах, да…
И вот однажды, как вечерний кроссворд,Все услышанное составили вместеИ принялись задумчиво перебирать слова,Как перебирает кубики слабоумный ребенок…
Опять запнулся. Какой же у этих стихов конец? Постой-ка…
Как зверь безмозглыйСгребает гласные и согласные без разбора,За чудеса почитает плохие советыИ цедит их шепотком, с каждым ударом сердцаСтрого по одному…Услышит резкий звонок, поднимает трубку,И раздастся голос — чей? Святого духа?Призрака из дальних созвездий?А это — он. Зверь.И с присвистом, смакуя звуки,Пронесшись сквозь континенты, сквозь безумиеВремени,Зверь вымолвит по слогам:— Здрав-ствуй-те…
Он перевел дух и закончил:
Что же ответить ему, прежде немому,Затерянному неведомо где роботу-зверю,Как достойно ответить ему?
Он замолк.
Он сидел и молчал. Восьмидесятилетний старик, он сидел один в пустой комнате в пустом доме на пустой улице пустого города, на пустой планете Марс.
Он сидел, как сидел последние полвека: сидел и ждал.
На столе перед ним стоял телефон. Телефон, который давным-давно не звонил.
И вот телефон затрепетал, тайно готовясь к чему-то. Быть может, именно этот трепет вызвал в памяти забытое стихотворение.
Ноздри у старика раздулись. Глаза широко раскрылись.
Телефон задрожал — тихо, почти беззвучно.
Старик наклонился и уставился на телефон остановившимися глазами.
Телефон зазвонил.
Старик подпрыгнул, отскочил от телефона, стол полетел на пол. Старик закричал, собрав все силы:
— Нет!..
Телефон зазвонил опять.
— Не-е-ет!..
Старик хотел было протянуть руку к трубке, протянул — и сбил аппарат со стола. Телефон упал на пол как раз в ту секунду, когда зазвонил в третий раз.
— Нет, нет… о, нет… — повторял старик тихо, прижимая руки к груди, покачивая головой, а телефон лежал у его ног. — Этого не может быть… Этого просто не может быть…
Потому что как-никак он был один в комнате в пустом доме в пустом городе на планете Марс, где в живых не осталось никого, только он один, король пустынных гор…
И все же…
— Бартон!..
Кто-то звал его по фамилии.
Нет, послышалось. Просто что-то трещало в трубке, жужжало, как кузнечики и цикады дальних пустынь.
«Бартон? — подумал он. — Ну, да… ведь это же я!..»
Старик так давно не слышал звука своего имени, что совсем его позабыл. Он не принадлежал к числу тех, кто способен разговаривать сам с собой. Он никогда…
— Бартон! — позвал телефон. — Бартон! Бартон! Бартон!..
— Замолчи! — крикнул старик.
И пнул трубку ногой. Потея и задыхаясь, наклонился, чтобы положить ее обратно на рычаг.
Но едва он водворил ее на место, проклятый аппарат зазвонил снова.
На сей раз старик стиснул телефон руками, сжал так, будто хотел задушить звук, но в конце концов костяшки пальцев побелели, и он, разжав руки, поднял трубку.
— Бартон!.. — Донесся голос издалека, за миллиард миль.
Старик подождал — сердце отмерило еще три удара, — затем сказал:
— Бартон слушает…
— Ну, ну, — отозвался голос, приблизившийся теперь до миллиона миль. — Знаешь, кто с тобой говорит?..
— Черт побери, — сказал старик. — Первый звонок за половину моей жизни, а вы шутки шутить..
— Виноват. Это я, конечно, зря. Само собой, не мог же ты узнать свой собственный голос. Собственный голос никто не узнает. Мы-то сами слышим его искаженным, сквозь кости черепа… С тобой говорит Бартон.
— Что?!..
— А ты думал кто? Командир ракеты? Думал, кто-нибудь прилетел на Марс, чтобы спасти тебя?..
— Да нет…
— Какое сегодня число?
— Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
— Бог ты мой! Шестьдесят лет прошло! И что, ты все это время так и сидел, ожидая прибытия ракеты с земли?
Старик молча кивнул.
— Послушай, старик, теперь ты знаешь, кто говорит?
— Знаю. — Он вздрогнул. — Вспомнил. Мы с тобой одно лицо. Я Эмиль Бартон и ты Эмиль Бартон.
— Но между нами существенная разница. Тебе восемьдесят, а мне двадцать. У меня еще вся жизнь впереди!..
Старик рассмеялся — и тут же заплакал навзрыд. Он сидел и держал трубку в руке, чувствуя себя глупым, заблудившимся ребенком. Разговор этот был немыслим, его не следовало продолжать — и все-таки разговор продолжался. Совладав с собой, старик прижал трубку к уху и сказал:
