Бен Элтон - Слепая вера
– Да! – отозвалась толпа.
– Я хочу услышать от вас «да-да»! – потребовал Кентукки.
– Да-да! – проревела толпа.
– А теперь я хочу услышать от вас «да-да– да»! – гнул свою линию Кентукки.
– Да-да-да! – раздался еще более громкий ответ.
– И я вас хорошо понимаю! – заверил зрителей Соломон Кентукки. – Мне тоже очень приятно. А теперь скажем: да здравствует Любовь!
– Да здравствует Любовь! – прогремел стадион.
– Скажем: моря любви!
– Моря любви!
– Скажем: нивы радости!
– Нивы радости!
– Ниврад!
– Ниврад!
– Нив-нив-ниврад!
– Нив-нив-ниврад!
– Отлично! – подвел итог Соломон Кентукки.
Затем на сцену вынесли огромный Свод законов, где и было с должной тщательностью запечатлено сие последнее гражданское установление.
Каждый человек знаменит. Согласно закону.
После этой эффектной и крайне волнительной интерлюдии концерт достиг максимума своего эмоционального накала и одновременно подошел к концу. Завершить столь многолюдное мероприятие можно было лишь одним способом: воздать дань почившим детям, сообща излить свою скорбь по заново родившимся младенцам – тем, что умерли здесь, на земле, но без всякого сомнения жили теперь в раю.
Был плач, и было пение, и люди рвали на себе скудную одежду, пока не остались совсем голыми. Они дергали себя за волосы, били себя в грудь и падали ниц. Они обнимались, целовались и скатывались в огромные потные кучи; многие любили друг друга, а некоторые стали говорить на неведомых языках.
Они кричали, что изменят мир к лучшему. Они обещали, что посвятят всю свою жизнь любви, Иисусу, деткам и самим себе, дабы стать достойными той огромной ответственности, которую возложила на них судьба.
Концерт закончился так же, как и все прошлые концерты: все звезды вышли на сцену заодно с политическими и духовными лидерами и запели «Мы – это мир». В это время на экранах появились лица умерших детей, а десятки тысяч их родителей корчились на ковре из оберток и упаковок от фастфуда.
Траффорд с Чанторией не участвовали в оргии. Они потихоньку отодвинулись в сторонку вместе с теми, кто всемерно одобрял происходящее, но сам не сумел довести себя до такого экстаза, чтобы ради торжества высших ценностей совокупляться с незнакомцами.
После того как отзвучали последние музыкальные аккорды и голос со сцены велел всем идти по домам и начинать новую жизнь, Траффорд услышал неподалеку другой голос.
– Покайтесь! – кричал кто-то. – Вы, поклоняющиеся наслаждению во имя Господа, покайтесь в своих грехах!
Лица людей стали оборачиваться туда, откуда неслись обвинения. Там стоял какой-то худощавый человек в набедренной повязке: он залез на ящик и обращался ко всем с пламенной речью.
– Иисус очистил храм! – вещал незнакомец, подняв над собой книгу в простой обложке, совсем не похожую на обычные руководства по самосовершенствованию. – Он изгнал оттуда алчных, ненасытных, похотливых и тех, кто искал лишь телесных удовольствий! Он верил в умеренность и чистоту…
Это был хрисламит – человек, который почитал Младенца Иисуса, но в постыдной, извращенной, жизнеотрицающей форме, как и все прочие поклонники антибожества ислама. Траффорд слышал о таких людях, но его поразило то, что этот осмелился проповедовать свои антиобщественные взгляды среди толпы, когда ее чувства разогреты до точки кипения.
– Эй! – взвизгнул кто-то прямо над ухом Траффорда. – Ты, чертов педофил! У тебя вредные идеи! Мне не нравится тебя слушать!
В один миг отдельные раздраженные выкрики сменились жутким многоголосым воем. Хрисламита стащили с ящика, и если бы не вмешалась полиция, его бы как минимум жестоко избили. А так он был просто арестован за возбуждение религиозной вражды и неуважение к воле большинства, и полицейские увели его прочь.
15
В тот же вечер, когда они забрали Мармеладку Кейтлин у няньки, которая присматривала за всеми малышами в их доме, Траффорд снова поднял тему прививок.
– Ты видела тех детей на экранах? – спросил он у Чантории, укладывающей Кейтлин в кроватку.
– Конечно, видела, – ответила Чантория.
– Хочешь, чтобы и Мармеладка Кейтлин стала одной из них?
Чантория сердито взглянула на него.
– Прекрати немедленно! Я ее родила – она часть меня!
– Тогда ты должна хотеть ее спасти.
– Спасти ее может только Бог. Разве в наших силах изменить судьбу?
– Ну хорошо, если все и так предопределено, тогда какая разница, что мы сделаем?
– Не умничай, Траффорд. Вот почему ты многим не нравишься. Люди знают, что ты считаешь себя умником.
Чантория перепеленала ребенка и принялась готовиться ко сну сама. Их маленькая складная душевая кабинка давно сломалась и теперь использовалась как дополнительный шкаф, поэтому Чантория просто залезла в тазик и стала обтираться губкой, окуная ее в крошечную раковину, привинченную к стене в уголке спальни. Обычно в это время она включала на большом экране видовой фильм с красивыми водопадами, но сегодня решила обойтись без них.
– Я вообще не понимаю, с чего ты взял, что эта ужасная штука сработает, – сказала она, смывая с себя грязь.
– Я в этом не уверен. Вовсе нет. Откуда мне быть уверенным? – кисло ответил Траффорд. Было уже четыре утра, и голова у него разламывалась. – Но если подумать, это кажется возможным… вполне возможным. По крайней мере, я понимаю соображения, которые за этим стоят. И по-моему, все это очень привлекательно.
– Привлекательно?
– Ну да. С точки зрения логики.
– Траффорд, – прошипела Чантория, – мы говорим о нашей дочери. А еще мы говорим о ереси! При чем тут твоя идиотская логика?
Траффорд взял коммуникатор и стал переключать каналы локальной сети. На стене по очереди появлялись соседские квартиры. Большинство жителей дома уже спали. Некоторые скандалили, две-три пары занимались сексом, кто-то наблюдал, как они занимаются сексом, а еще кто-то смотрел порнушку или реальное телевидение. Куколка, конечно, была на посту, но громко храпела в обнимку с ведром жареных куриных ножек, которые не успела доесть.
– Скажи мне, пожалуйста, Чантория, – попросил Траффорд, посыпая сахаром ободки двух стаканов и наполняя их пивом из кукурузного сиропа. – Тебе не надоело ничего не знать?
– О чем это ты? Я знаю не меньше других.
– То есть ничего.
– Траффорд, прошу тебя, не начинай. Нам нужно поспать. Кейтлин скоро придется кормить: она весь вечер провела на молочной смеси.
– Хорошо, я скажу по-другому. Тебе никогда не хотелось хоть что-нибудь понять?
– Я ложусь спать.
– Бог сотворил небо и землю. Бог сотворил нас. Бог хочет того, Бог хочет сего. Мы не знаем, как и зачем он все это сделал, нам не положено знать – так оно есть, и точка. Нам ничего не объясняют, вокруг одни чудеса. Дети рождаются, кто-то из них умирает – на то Божья воля, от нас ничего не зависит. Тебе не кажется, что все это выглядит как-то… ну, как-то…
– Как?
– Жалко?
Похоже, этого Чантория никак не ожидала от него услышать.
– Почему жалко?
– Я имею в виду, что мы… опускаем руки. Всё оставляем на милость Божью. Зачем, например, он нас создавал, если единственная наша задача – жить, веря в него, а потом умереть? Ты не считаешь, что это немножко… бессмысленно?
– Мне не нравится, когда ты так говоришь, Траффорд. Так говорят только психи. Наша обязанность здесь, на земле – хранить веру. А верить – значит признавать, что на свете есть кое-что побольше и поважнее нас, и я очень надеюсь, что это правда. Что тут жалкого?
– А может быть, я хочу в жизни чего-то другого, чего-то кроме веры?
– Кроме веры? И что же это?
Траффорд замялся в поисках нужного слова. Он знал, что такое слово есть, он слышал его в разных ситуациях, но придумано оно было именно для той ситуации, какая сложилась сейчас.
– Разум, – ответил он.
– И что он тебе даст, твой разум?
– Понимаешь, я хочу дойти до чего-нибудь своим умом. Хочу прийти к какому-нибудь выводу путем своих собственных рассуждений, а не потому, что мне кто-то его подсказал. Хочу отнять у Бога кусочек своей жизни.
– Траффорд, – с ужасом прошептала Чантория, – нельзя отрицать Бога! Тебя сожгут!
– Я вовсе не отрицаю Бога, – поспешно возразил Траффорд. Несмотря на все свои смелые речи, он был далек от желания выглядеть в глазах людей еретиком. – Разве нельзя совершать независимые поступки и при этом не отрицать Бога? По-моему, любой Бог, если у него есть хоть капля ума, должен был бы ожидать такого поведения от своих детей!
– Траффорд!
– Скажи, разве сама вера не ценилась бы гораздо больше, если бы к ней приходили через вопросы и сомнения? Какой прок в слепой вере? Честное слово, нетрудно утверждать, что ты веришь, если в противном случае тебя сожгут живьем. Но разве это значит, что ты веришь по-настоящему? Помнишь того хрисламита, которого мы сегодня видели? Вот у него была вера.
