Повесть о нетрусливом мальчике - Н. А. Лето
Тогда меня это испугало, и я выбежал во двор, пытаясь согреться на морозном воздухе, ведь даже, упади я тогда в снег, было бы теплее, чем внутри этой коробки из опилок.
— Дыши глубже, малой, иначе горло застудишь.
Опёршись на бетонную стену, недалеко стоял мужчина и разламывал своими узловатыми и тонкими пальцами шишку. Он её ел. Я помню, как поразила меня эта картина. Конечно, ведь я не ожидал увидеть ни единой живой души, а уж тем более прервать чью-то трапезу.
— Простите, я не хотел…
— Успокойся, пацан, — он подозвал меня и протянул кусочек своего «лакомства», — я тоже не могу там находиться, да и не придётся больше. К закату меня заберут, когда тел не досчитаются.
— Вы сбежали от наказания? — Я засунул ломтик себе в рот и сморщился. Никогда не забуду этот кислый вкус. — Вы боитесь?
— Конечно, боюсь. Я всегда был трусом. — Черноволосый мужчина продолжал поедать шишку, ведь на большее беглецу и рассчитывать не стоило. — Хотя все мы мужчины лишь жалкие трусы.
— Неправда! — Я опустился на снег рядом с этим странным человеком и обнял руками колени.
— Да ну, — он оглядел меня и улыбнулся, хотя половина его лица, сильно изуродованная и скрытая отросшими волосами, была неподвижна. — Назови мне хотя бы одного храброго мужчину, малой.
— Мой папа. Он настоящий полковник! А все военные храбрые люди, иначе бы их не награждали!
— Это ли не лагерный начальник, водящий сюда шлюх, пока его жена чуть ли не побирается?
Я знал об этом. Слухи в маленьких городках распространяются со скоростью новых военных имперских кораблей, да и Пётр Иванович никогда и не скрывался, а бывало, приводил женщин прямо домой. Сёстры плакали, тогда мама закрывала им рты, но она никогда нет. Правда, ночью я чувствовал, как её маленькая и тонкая фигурка обвивает меня, а ткань на плече промокла от слёз.
— Он самый настоящий трус, малой. Ведь не ценит настоящую любовь, а лишь тонет в жалости к себе и упивается своей вседозволенностью. — Его худое лицо было повёрнуто ко мне. — Запомни, женщина — самое сильное существо на свете, потому что она готова уничтожить себя ради любимых. Полностью раствориться и не просить взамен ничего. Она не боится, пусть и терять ей куда больше, чем нам.
Я молчал, но отчего-то решил сказать мысли, посещающие меня каждую бессонную и слёзную ночь, абсолютно незнакомому и странному человеку.
— Я никогда не поступлю, как он. Я вырасту и защищу маму. Мы все вместе поедем на юг, к морю. Она рассказывала нам о медвежьей горе, Саша с Машкой обязательно увидят её, они будут носить самые красивые платья и есть столько шоколадных конфет, сколько захотят. — Тогда я сжимал своё потрёпанно пальто, и слёзы обиды катились по моим щекам. — И мама больше никогда не будет плакать. И руки у неё вновь будут мягкие и белые. Ведь я не трус!
— Так сделай это, — он потрепал меня по светло русой макушке, — Докажи этому никчёмному миру, что не все мужчины трусы. Пообещай, что сделаешь всё, чтобы показать им море. Потому что я не смог.
— Почему?
— Я был молод, в моей душе играли амбиции. — Он ухмыльнулся. — За которые меня расстреляют сегодня. Знаешь, она тоже предлагала мне уехать в Крым, но я оттолкнул её и ушёл на Штурм Кремля. «Всё ради тебя, дурёха, ради твоей свободы. И если бы ты не была настолько упёртой, то пошла бы со мной», сказал я тогда. Кто же знал, что Шульц окажется такой сволочью. — Из его глаза катилась одинокая слеза. — Она пошла. А после её привлекли по делу «женской независимости» и отправили в Новогород. И я побоялся лишиться своего поста, думал, что ещё немного и смогу вытащить её, только займу должность повыше. Он обещал мне помочь, хотя бы перевести её в хорошие условия.
Небо было серым, а он смотрел на него так, будто видит там всё то, о чём говорит мне.
— Она умерла ровно через год. Замёрзла насмерть в таком же бараке. И лишь тогда я понял, что был жалким трусом, который потерял самое дорогое в своей жалкой жизни, потому что просто боялся потерять положение.
— Почему вы здесь?
— Я был одним из организаторов покушения на Шульца. — Он рассмеялся. — Как забавно, что именно он меня и посадил. Главный судья чёрт бы его побрал. А он ведь даже высшего юридического образования не имел!
— Почему он так поступил с вами?
Мужчина поднялся и направился к входу в барак 26, бросив через плечо:
— Тебе и так влетит за побег, малец. Секретутка из академии уже доложила о твоей пропаже. Так сгладь себе наказание до двух ударов ремнём. — Я поёжился. Да и на самом деле их было бы восемь. — Сообщи, что в 26-ом ты увидел мужчину, представился он, как Твердин.
***
Беглец из 26-го блока был расстрелян в тот же день, правда, узнал о том, кем же был этот странный мужчина с наполовину парализованным лицом и откуда он так хорошо знал одного из самых значимых людей Империи, нынешний прокурор одного из округов Северной столицы Иван Петрович Штепфан гораздо позже.
Твердин был политическим активистом, крупным предпринимателем, боровшимся за права женщин и социальных меньшинств, а после привлечённым за это, а также организатором покушения на главу имперского Суда — господина Шульца, его лучшего друга и партнёра по бизнесу. Когда Шульца на восьмом десятке лет осудили, всех фигурантов по «делу о женском экстремизме» оправдали. А также назвали действия, организованные господином Твердиным, правыми.
В Ялте стояла приятнейшая погода. Осень в Крыму всегда была тёплой, поэтому 50-ти летний господин Штепфан всегда брал отпуск именно в этот период. Одетый в плотный белый льняной костюм, он неспешно вёз черноволосую женщину лет 60-ти на коляске. В своих тонких и длинных руках она держала букет белых пышных лилий, состоящий из 9 цветков. Они проехали ряды старых могилок, и свернули влево. Подъехав к белому низкому заборчику, мужчина взял у женщины цветы и положил их на три надгробные плиты. Рядом с уже достаточно старыми захоронениями их матери и младшей сестры, буквально неделю назад
