Александр Етоев - Эксперт по вдохам и выдохам
Ладно, с[/]идень, сиди. А мы двинемся дальше.
Газету я положил в карман, намереваясь прочесть в первой кофейной теплице, которую увижу, гуляючи.
3
Агентурные сведения, которыми я располагал о подопечных, были скудны до прозрачности. От Геры Петрова – он год или два занимался центром России – я знал, что в срединных континентальных зонах подопечные нашего ведомства тяготеют к образу жизни скорее общественному, коллективному, чем, скажем, в странах Магриба. Там они замыкаются на себя и поэтому выявляются проще.
Я вздохнул. Оконце кафе запотело. Кофейный автомат урчал, как сытый желудок, а кофейная дама за стойкой так пропиталась кофе, что лицом стала коричнева и сморщилась, как гриб в октябре.
Такие не в моем вкусе. Я вздохнул еще раз и полез в карман за газетой.
Никто не знает, откуда придет удача. Знает Бог, но Бог не всегда за нас. Когда я раскрыл газету, по привычке – на последней странице, там, где спортивная, уголовная и прочая интересная хроника, я глазам не поверил. Редактор К.Полетаев.
Костька! Так вот ты где! Коммунист ты мой недорезанный. Редактор провинциальной газеты. Небось, метил в президенты, не меньше, а вон куда выбросила судьба. Костька!
Кофе я не допил. Умертвил в чашке окурок и поцеловал по воздуху сморщенные губы кофейницы. В той что-то сломалось, и она замерла в позе испорченной заводной куклы, растопырив пухлые ручки.
– Знаешь, Мишок, есть один человек на примете. Я не ручаюсь, но…
Костька от должности растолстел. Даже коньячная влага, когда мы допили до дна вытащенную из сейфа заначку, не вернула ему, увы, прежнюю осиную стать. Сорок лет это не двадцать пять, когда мы виделись в последний раз.
– Рассказывай, – сказал я и приготовился слушать.
И он рассказал мне случай.
Правда-неправда, сам лично не видел, а рассказывал наш корректор Ермолин, ему – Боря Чуйков, ты их не знаешь, они – мои, типографские. Чуйков вроде присутствовал при этом случае сам, или брат его Николай, или племянник Гришка. В общем, собралась однажды в ресторане «Якорь» компания. Крепко выпили – по-бежински, как здесь говорят. Дело было зимой, под март, ну и по пьяной лавочке давай в компании спорить, кто переплывет нашу Бжу. Бжа не замерзает, ты видел. Судоходство у нас круглый год. Бежин – речная столица края, вс(223) через Бежин – в Россию, из России – на юг. Бывает и иностранец наш город жалует, как же – международный аукцион по продаже бежинских голубей. Каждую осень. Видел наших голубей? Не видел? Еще увидишь – слоны!..
– Костя, не отвлекайся, я на работе.
– Так вот, – Костя выправил курс, – поспорили на ту же бутылку «Бежинской» некто Гаврюхин и портовый рабочий Шишов. Шишов говорит: «Шиш». Гаврюхин: «Нет, доплыву». Гаврюхина, говорят, отговаривали, да, видать, плохо. Любопытно было ребятам: неужто и впрямь доплывет? Бжа, она с виду тихая, но на самом фарватере, где быстрина, течение ой-ей-ей. Вот он и поплыл, Гаврюхин. Говорят, доплыл до середки. Потом что-то мелькнуло, булькнуло, как китовый фонтан, и пловец пропал. Тело искали четверо суток. Просвечивали приборами глубину, изъездили дно реки на гусеничной амфибии – ничего. А что оказалось? Его подводным течением от середки принесло обратно, почти в то же место, откуда он сиганул. И забило в щель между сваями на пристани. Нашли случайно. Принимали с «ракеты» швартовы, смотрят, под водой вроде мутнеет рука, вроде – водоросли, непонятно. Спустились в водолазном костюме, а там утопший Гаврюхин. Это ладно, нашли и нашли, ты послушай, что было дальше. Положили его на пристани, накрыли чьим-то пальто и побежали звонить – вызывать милицию и врачей. И как-то так оказалось, что рядом с утопленником на короткое время не случилось никого из зевак. То ли толпе стало скучно, то ли тошно смотреть на мертвого. Словом – ушли. Тогда мертвый Гаврюхин, как ни в чем не бывало, поднялся, надел чужое пальто, которым его прикрыли, и преспокойно ушел с места собственного спасения. Я что теперь думаю, Мишка. Твои клиенты тоже вроде не дышат…
– Не дышат, – проговорил я сквозь смех, – и под водой могут пробыть сколько угодно долго.
Накатило. Я давился от смеха. Ушат за ушатом я выплескивал его из себя, а смех все не кончался. Костя сначала посмотрел на меня серьезно, даже как-то испуганно и оценивающе. Все-таки не виделись столько лет, а здоровье с годами уходит, даже психическое. Потом он решил, должно быть, что я не совсем псих и робенько улыбнулся.
– Михаил, история, конечно, для дураков, но я же ее не сам придумал. Мне же ее корректор Ермолин рассказал…
– А корректору Боря Чуйков… Костька, ты уж меня прости. Действительно, очень смешно, особенно, когда он чужое пальто увел. Понимаешь, Константин, работа у меня слишком серьезная. Бывает, по полгода – не то что смеха, улыбки приличной, и той не скорчишь. Держишься, держишься, а однажды выпадет случай, вот как сейчас с тобой, и – понесло. Хоть кляп в рот. А рассказ твой, Константин Евгеньевич, меня заинтересовал очень. Теперь скажи: координаты утопленника тебе известны?
Костя посмотрел на меня как завскладом, заранее пронюхавший про инспекцию, – торжественно улыбаясь:
– Минуту подождешь?
Он набрал трехзначную цифру номера и вызвал какую-то Зинаиду:
– Зинаида, такое дело. Февральский номер газеты за прошлый год, примерно, конец месяца. Посмотри в хронике происшествий. Заметка про некоего Гаврюхина, который утонул. Кто автор заметки?
– Момент, – сказал мне Костя, не отнимая трубку от уха, – мы про это писали.
– А как же корректор Чуйков?
Но Костя уже разговаривал с трубкой:
– Равич? Хорошо, Зинаида. Спасибо. – Костя надавил на рычажок и сейчас же набрал номер Равича.
– Здравствуйте, Константин Евгеньевич говорит. Вы прошлой зимой подготовили материал по утопленнику Гаврюхину. Помните?
Ах вот как? Псевдоним? Не Гаврюхин? Так, так. Записываю.
Лашенков Юрий Давыдович, оператор-мосторазводчик. Генеральная улица, дом два, квартира один. Он, что, действительно ожил?
4
С Костей мы договорились так. Если получатся сложности, через Шарри я даю ему SOS, и он идет на подмогу. Честно говоря, никакого SOS я давать Косте не собирался. Еще не хватало подставлять старого товарища, да и что Костя мог сделать. Это не в редакции давать по шее за перевранные столбцы.
– Генеральная, это надо мост перейти, – сказал мне прохожий в голубом синтетическом тулупе.
– Который? Вон тот? – Я показал ему за дома, за длинные предвечерние тени, стрелами сходящиеся к реке. Там, где она невидимо от меня струилась, плоскими ладонями кверху было положено н[/]а воду длинное металлическое существо. Молчаливо и медленно по нему проползали блошки.
– Нет, – ответил горожанин в тулупе. – Тот мост через Бжу, а тебе нужно за Бежинку. Там мосток деревянный, пойдешь за дома – увидишь. А хочешь – поезжай на автобусе, остановка у парикмахерской. Как мост переедешь, на второй остановке сходи.
– Спасибо, – сказал я и угостил тулуп сигаретой.
День кончался удачно. В графе «Покушения» – прочерк, со старинным товарищем, другом молодости боевой, когда революционными ножницами состригали бороду Марксу, – повидался, коньяк пил, сейчас вот, коли повезет, проверю версию Кости.
Насчет Гаврюхина-Лашенкова у меня были сомнения. Трое суток без воздуха под водой – это, конечно, довод. Но пить в ресторанной компании, да еще ввязываться в дурацкий по существу спор… Такое не в правилах моих подопечных. Хотя все может быть. Эволюция!
Мосток был неширокий – за домами улица проваливалась в ложбину, снег в ней лежал нетронутый, и под снежным вогнутым желобом едва угадывалась река. Но под самим мостом, переливаясь в отсветах вечера, блестела ее скользкая черненая чешуя. От воды поднимался пар.
За потаенной во льдах Бежинкой город, передохнув после естественной природной преграды, продолжал свой каменный бег. Я ступил на снежок моста, пешеходная тропка по краю поскрипывала под ногами. Упругая сила дерева подталкивала вперед, и я почти побежал, и почти добежал до середки, и был почти счастлив от бега, воздуха и морозца.
– Эй! – Возглас был, словно выстрел, короток и звенящ.
Каблук поскользил, тормозя, рука вцепилась в перила. Я хотел обернуться, чтобы взглянуть на немногословного оруна. И тут деревяшка перил вывернулась под рукой, рука, потеряв опору, провалилась вниз, и я, сжимая в ладони предательскую деревяшку, полетел навстречу воде. Саквояж застрял на мосту.
Мне казалось, падение бесконечно. Белые веки промоины раздвигались все шире и шире, снизу медленно, как во сне, поднималось мое отражение. Лоб сложился в морщины, мне сделалось страшно.
Спас меня русский Бог, шерстяною шлеею шарфа зацепив за торчащую балку. Я почувствовал, как больно стянуло шею, перехватил шарф рукой, а другой дотянулся до балки. Секунда, и я стоял на мосту, ругательской ворожбой унимая труса в коленях.
Мост был пуст, берега пусты и заснеженны, источник голоса в пейзаже отсутствовал. И только тут я заметил аккуратные шершавые срезы на торцах разъятых перил.
