Андрей Хуснутдинов - Фамилиал
“В-з-д-р-о-г-н-у-л-и”, — предложил Сашенька.
Из давней привычки уважения к борцовским качествам соседа он общался с Мш по преимуществу морзянкой, но сейчас подумал другое: в преддверии семейной жизни ему бы не лишне привыкать к экономии. Во всем.
Вздрогнули.
Подтвердив голову кулаком и сведя брови, Мш взял любимый мотив и негромко, в три пальца, загремел по стакану: “С-т-е-п-ь д-а с-т-е-п-ь…” Сашенька деликатно вторил. Пели, как водится, в целях на посошок, и глядели в разные друг от друга стороны. Понимая, что уже ни на грамм не продвинется с невестой, Сашенька стал вспоминать, как давным-давно, еще накануне школы, он ходил с мамой в церковь. Из невидимого и будто оглушенного временем детства ему были доступны лишь эти церковные воспоминания. Мама, стоя позади, обычно держала руки скрещенными у него на груди. Спиной он чувствовал ее медленное, иногда надолго пропадавшее дыхание. Ангелы в промокших одеждах, спускаясь на трапециях с невидимого от испарений потолка, раздавали молящимся просвиру, и как-то один из них, со скрипом проплывая мимо не знавшего молитв Сашеньки, вместо просвирки приложил к его губам палец. Сейчас, наверное, уже ничего этого не было в помине. Место ангелов заняли более совершенные и бесшумные существа, а богослужения, после того как морфема “-бог-” была окончательно приватизирована Синодом, сделались платными. Период так называемой “второй канонизации”, когда вслед за Троицей приватизировали имена четырех евангелистов, двенадцати апостолов, всех святых и пророков, а также основополагающие библейские лексемы, стал началом очередного раскола и беспорядка на улицах. Мама тогда заболела и вместо церкви стала ходить в подпольную молельню “адвентистов кода”. Один из этих тихих людей, о которых в миру было известно только то, что они добровольно отрезают себе языки, посещал ее за день до смерти и настучал Сашеньке, что Благая весть снизошла на человечество не в виде Слова, а посредством утраченного протокода Морзе. Сашенька хорошо запомнил его, потому что у человека бежала слюна и он подарил ему красивый складной ножичек с инкрустацией…
Пустую бутылку пришлось убрать под стол, после чего Мш, шумно сходив в уборную, ушел.
Керосинка начинала коптить. Через батарею было слышно, как на пятом этаже ругаются Воронцовы: “С-к-о-т б-л-я-д-ь п-о-д-о-н-о-к ч-т-о-б с-к-о-т т-ы п-о-д-о-н-о-к б-л-я-д-ь с-к-о-т…” Сашенька смотрел в неравномерно прозрачное окно на тени снежинок и думал о том, не позвонить ли Катюше. На воображение невидимой невесты у него больше не оставалось сил, он начинал тосковать. В это время Мш свирепо возвращался за сигаретами, но он даже не взглянул на него. Он осторожно позвонил. Катюша поначалу не узнала его, но потом обещала приехать.
Разминая ноги, он убрал со стола, побрызгал по сторонам дихлофосом и постучал Воронцовым, чтоб закруглялись.
Катюшу он знал так давно, что часто забывал о ней и путал на улице с другими женщинами. Она тоже любила его. Тем или этим летом они бывали в СПб и видели БНч. Увы, она не могла ни на что рассчитывать, так как не была фамилиалкой, брак их не признали бы ни в одном пункте Роднадзора. После СПб, к тому же, ее оштрафовали на три минимальных тезауруса за то, что она пыталась фальсифицировать свою эхо-метрику. Отец ее, раскольник-протокодист и бывший ангел, показательно манкировал Сашенькой…
В этом слабом месте воспоминаний Сашенька забеспокоился, пошарил среди тарелок и стал глядеть под стол. С образом Катюшиного родителя у него намертво склеивались ощущения той страшной поры, когда он еще не был Сашенькой Баскаковым — точнее, не был фамилиалом. Отец, бросивший их с мамой в пользу новой, удавшейся семьи, еще громко заседал в Думе, и завещание, разумеется, не вскрывали. Где-то в пограничных областях календаря и кочевала приблизительная дата их знакомства — с Катюшей, или с ее старшей сестрой, уже было не суть важно (ведь и по сей день Сашенька не называл Катюшу по имени, будучи не уверен в том, что это действительно ее имя, а не имя сестры). Однако уже тогда не было мамы, и он, мало-помалу выключаясь из повседневного распорядка забот, начинал привыкать к сокрушительному чувству невесомости, которое, должно быть, испытывает падающий в пропасть человек. Завещание отца не то чтобы приостановило это падение, но резко сократило глубину пропасти. Буквально на следующий день Сашенька чуть не сгинул в дорожно-транспортном происшествии, а неделю спустя был послан профессиональными охальниками, нанятыми, как выяснилось впоследствии, мстительной мачехой.
Катюшу он привык помнить с бухгалтерии треста, где, все еще теряясь, находился по поводу одной из первых своих получек. С непривычки к плачущим женщинам он поздоровался с ней, чем несказанно испугал девушку и вызвал гнев присутствовавшего в поношенном ангельском облачении ее родителя. Последовал бесшумный скандал, в результате которого родителю было предложено очистить помещение. Потрясенный, Сашенька предложил проводить Катюшу до дому, на что она ответила сокрушенным молчанием. То есть была не против. Пятью минутами раньше ей отказали в заявлении на трестовскую должность (не помогло ни отцово ходатайство, ни его священнические одежды), а неожиданное и баснословное Сашенькино здравствуйте — по лексическому значению равнявшееся десяти минимальным тезаурусам — в точности соответствовало тому роковому числу баллов, коего Катюша не добрала. Неудивительно, что совпадение это было расценено мнительным экс-ангелом как насмешка и волокитство. В тот день Катюша впервые не ночевала дома, а на следующий с Сашенькиной подачи устроилась на работу в другом присутствии. По старой церковной привычке отец хотел лишить ее благословения и наследства, но, слава Богу, был для этого уже исчерпывающе нищ. Дочь, впрочем, с тех пор он безоговорочно простил, пытался обратить в свою новую веру и забрасывал нелегальными радиограммами.
Женщины, сознававшие свою красоту как опасность, всецело подчиненные ей, приводили Сашеньку в замешательство, он сторонился их, словно статуй. С одной такой женщиной он даже прожил несколько дней. Катюша была совсем другое дело. Она почти не требовала взаимности, но всегда искренне, по-детски, жадно радовалась ей. Своего жалованья ей определенно хватало только на то, чтобы сводить концы с концами, но, по убеждению Сашеньки, подпольная активность отца также оказывалась на ее иждивении. С ним это было впервые: он не понимал до конца, что же ему нравится в Катюше, то есть того, что видела и чего добивалась в нем сама Катюша, и он не скупился на слова…
Но когда же она вошла сейчас, он, вспомнив о невесте, не знал, что делать, и в ужасе не приветствовал ее.
Катюша обиделась, хотя и не подала виду и спортивно улыбалась после мороза. Они сели в кухне, Катюша на его месте, Сашенька на замусоренном Мш, и пили чай с сыром. Потом Сашенька все-таки хотел рассказать о фамильянсе, но вместо этого стал зачем-то плохо говорить об Мш. И как и сам Мш, возбуждаясь, сполз на чеченов и КГБ. Юбилейную кавказскую кампанию вслед за СМИ и Мш он именовал “ермоловской”, столь же яростно и туманно аргументировал ее и даже похоже выставлял подбородок, если ему пытались возражать. В такие минуты, как правило, кончалось спиртное и спор помалу заходил в тупик. Однако сейчас в стаканах был разлит липовый чай и Сашенька на всех парах летел к той опасной черте, за которой инертная дробь морзянки не поспевала за мыслью, осаживая, обесценивала ее, и человек, переходя на личности, в пылу зачастую переходил на речь.
Поэтому Катюша подала ему конфетку. Он осекся на полуслове, сосредоточенно подставил ладонь, перевел взгляд на нее и улыбнулся. Она, конечно, видела, что что-то не то, оглядывалась на окно и покашливала. Сашеньке быстро сделалось жаль ее, и они перешли в спальню.
Кровать стояла в дальнем, восточном углу этого громадного и пустынного помещения и была покрыта газетами, так как у порога сквозило из подъезда и с неопределенного в потемках потолка, если кто-то ходил наверху, что-то сыпалось. Потрескавшиеся клавиши паркета местами выпирали над сохранившейся поверхностью пола. Убрав газеты, Катюша долго и безуспешно ощупывала Сашеньку под одеялом. Тот поначалу не слишком чувствовал ее и только пьяно хихикал, а затем пытался ловить между ягодицами. Устав, Катюша натянула одеяло до глаз и бесшумно плакала. Сашеньке казалось, что от него пахнет рыбой, он несколько раз приподымал одеяло за край и, резко опуская его, со смехом нюхал выходивший воздух. Катюша при этом зябко скрещивала на груди руки и от коптившего ночника что-то холодное взмывало по стене. В конце концов он бы так и заснул, если б она не попросила рассказать ей обо всем и не обещала взамен чего-то еще даже более важного. Сашенька, у которого в положении лежа кружилась голова и складывалось ощущение чудовищного лица на противоположной стене, рассказал ей о фамильянсе, но в том смысле, что он, может быть, наверняка откажется от него. Катюша, не поверив ему, снова заплакала и тоже смотрела на противоположную стену. Трижды, отраженно дребезжа железом, под окнами пробывали снегоуборщики, отчего Сашенька накрылся с головой и опять пытался ловить Катюшу между ягодицами. Тогда она тоже накрылась, утерла слезы, приблизила морзяночную колотушку к самому его лбу и, путаясь в спецсимволах, в общих чертах переложила содержание последней отцовой радиограммы: поговаривали о скорой девальвации базовых морфем первой потребительской зоны (питание, накопление, секс) и об очередном правительственном списке тропов, подлежащих немедленной утилизации. Но это было еще ничего. Зеленые, перехватившие протоколы осмотра десяти из двенадцати глосс-РЛС в районе боевых действий, ахнули: все десять станций оказались не просто заглушены, но, скорей всего, вообще никогда не были задействованы. И что? — не понял Сашенька. А то, что интенсивность боевых действий от этого не только не снизилась, а и возросла. А по последним реляциям (подтвержденным ганзейскими аудиторами), утраты сепаратистов за последние месяцы составили никак не менее-свыше шести гигаглосс. А такими астрономическими средствами (согласно той же калькуляции) давно не владеют ни бандиты, ни даже все сопредельные лингвопопулы, вместе взятые. Ну и…? — забеспокоился Сашенька, высвобождаясь из-под одеяла лицом. Вот тебе и “ну и…”! — Катюша пристукнула его колотушкой по скуле. — Вот тебе и все “ну и…”: либо воруют, либо отмывают, лого елоховое! Либо то и другое сразу. Офшор-то не за горами. Оф-фшор, — поправил Сашенька. — Два “ф”. Ладно, — поправилась Катюша, — суть не в этом… “Суть” — срамное слово, — сказал Сашенька и прыснул в колотушку. Дурак! — Спешившись, Катюша на цыпочках сходила в кухню и повторила, хищно закуривая: прямо не знаю! Третьего дня в плане бомбометания одну из партизанских РЛС разметали физически, хардом — зачем? Какая суть в рост противостоять наставлениям ООН, подвергаться бесперебойной перспективе бойкота ЕС, а?… Ну… — опять не понял Сашенька. Тогда Катюша дохнула на него холодным газом и приложилась не костяшками даже, а самыми подушечками, так что он и не расслышал почти: — А потому что на РЛС заклятия, дуры, транслировали. В обход федеральной сети. На фарси. Да еще через свой РКЦ в оффшоре.
