Дмитрий Емец - Хроника одних похорон
Вот таким вот диковинным, только несъедобным и непродажным поросенком и представлялся теперь Леванчуку покойный, которому он остался должен около тридцати долларов и не собирался теперь их отдавать.
Полуян, едва заметно покачиваясь с носка на пятку, продолжал изучение гроба, начатое еще в храме при отпевании. Гроб был скромный, без ручек, лакировки и двойной откидывающейся крышки, позволяющей открыть отдельно лицо покойного. Но оббивающая его материя была плотной, и траурные цветы из тесьмы нашиты крепко и добротно. Он вспомнил, что тесть в автобусе упоминал, что в каталоге гроб значился как «ветеранский». Дескать, его, Лямина, смутило сперва слово «ветеранский», но потом он все равно выбрал его, как самый приличный из всех в эту цену.
– И потом ведь Гриша не любил форсу! Я знаю, ему там на небе этот гроб нравится! Он на него с тучки любуется... – говорил он, значительно вытирая глаза.
И, несмотря на явно всеми ощущаемую наигранность этой фразы, никто почему-то не улыбнулся. Напротив, все были тронуты.
Тогда же Полуян, сидевший на тряской боковушке прямо напротив гроба, воспользовался случаем и с уместно печальным выражением провел рукой по крышке. Под траурными изгибами тесьмы он ощутил одну маленькую и одну довольно большую щель. Доски были шероховатыми, не знавшими рубанка. «Сколотили кое-как и тряпкой обтянули. Тут работы и на двести рублей нет», – прикинул он, взвешивая преимущества похоронного бизнеса перед бизнесом обувным.
Из конторы мелкой рысью выскочил Фридман и позвал вдову. Нужно было что-то уточнить. Вдова, оглянувшись, нерешительно пошла. Заплаканная мать, встрепенувшись, бросилась следом с видом, который бывает у людей, которым нужно кого-то охранять или за кого-то вступиться. Она догнала невестку на ступенях и проскочила в дверь прежде нее и отступившего поспешно Фридмана.
– И теперь за свое... Не разберутся без нее... не звали же скотину! – раздраженно и громко пробормотала сестра жены.
Провожающие уместно потупились. Никто ничего не расслышал, тем более что родственников со стороны усопшего больше не было.
Сослуживцы отошли от гроба поглядеть венки и цветы. Полуян неожиданно для себя купил две хризантемы, расплатился крупной купюрой и долго ждал сдачу. «Она, кажется, отслюнявливает мне самые грязные деньги, противно же...» – думал он.
Из конторы, широко размахивая свободной рукой, появился Лямин, несущий металлическую табличку. За ним, придерживая под руку мать, семенил Фридман с растерянно-жалким лицом. Замыкала шествие вдова, рядом с которой, дожевывая что-то на ходу, бойко шагал маленький лысеватый служащий, имевший вид человека, настолько замозоленного чужим горем, что ничего уже не может пробить или потрясти его.
Шкаликов отчего-то решил, что требуется его вмешательство.
– Какие-то проблемы? – с вызовом спросил он, загораживая дорогу служащему.
Лысеватый с удивлением поднял на него свое кроличье лицо, не прекращая жевать.
– Вы о чем? – спросил он.
– Я о том! Совесть надо иметь! – еще с большим вызовом сказал Шкаликов, напирая грудью.
– Что вы, что вы... Перестаньте, ради Бога! Все отлично, замечательно... – подхватывая Шкаликова под локоть, миролюбиво забормотал Фридман.
Вдова удивленно взглянула на него. Друг детства стушевался.
– То есть я хотел сказать: всё уладилось, – пояснил он, краснея пятнами.
«Она же знает, я сказал «отлично», не потому что отлично, а потому что... Но почему я так некстати всё делаю? Или люди не оговариваются, а проговариваются?» – мучительно размышлял он, вспоминая, что на панихиде его особенно ужасало то, что там, где у покойника должен был быть нос, покрывало лежало совсем ровно, не топорщась, а на скуле его угол был скошен и резко уходил вверх, ко лбу, на котором поверх покрывала лежала еще узкая полоска бумаги с молитвой.
Когда все подходили прикладываться, Фридман тоже подошел. Стыдясь проявить брезгливость, он неуклюже поцеловал бумажку поверх слова «упокой», ощутив губами притягивающий, расползающийся холод лба...
– Везите за мной, – сказал служащий, решительно сворачивая между двух клумб.
Здесь, за цепочкой молодых елей, начинались захоронения. Между могилами шло несколько асфальтовых дорожек, вдоль которых в канавке тянулась железная труба подтекавшего водопровода.
– Ваш участок Е-30, вот у той бетонки, левее вагончика. Там на месте все готово. Заплатите – сколько скажут, но если насчет оградки начнут заикаться, скажете: с Макаровым уже договорено, задаток дали. Ясно?
– Макаров – это вы?
– Я! – подтвердил лысеватый и, повернувшись, ушел.
На гроб он так ни разу и не взглянул. «Какой уверенный и спокойный человек – показал, сказал и – всего хорошего, – с завистью подумал Фридман. – И всё уместно, всё кстати. Разве бы я так смог? Тащился бы вместе, и мне плохо, и всем плохо».
Длинный тощий Фридман с его обостренным чувством несуразности момента, все время смотрел в землю, напуская на себя как можно более огорченный вид. Он постоянно держался рядом с матерью и вдовой, оказывая им мелкие услуги: подавал свечи, придерживал за локоть, обводил вокруг мелких лужиц и, когда они смотрели на него, потупливался и вздыхал. И всё казалось ему, что его, одногодка и друга детства, все винят и укоряют в смерти Гриши и вот-вот кто-нибудь ляпнет: «А ты-то сам почему жив?» – «Но я не видел его три месяца! Не я же вел машину!» – скажет Фридман. «Ну и что: а жив-то почему? Если из двоих кто-то должен был погибнуть, то почему не ты?»
Тележку с гробом везли Шкаликов с Леванчуком: экспедитор толкал сзади за ручку, Шкаликов направлял. «Его же, наверное, трясет там», – с любопытством думал Леванчук. Они шли быстро, и основная процессия немного даже приотстала.
Один раз навстречу попалась машина, дорога была узка, но Шкаликов упорно не посторонился, хотя мог бы, а лишь прищурился, продолжая везти каталку прямо ей навстречу. «Если зацепит – я-то отскочу, а он вывалится. Нет, ничего не будет: слишком глупо... да, точно не будет», – не без разочарования подумал Леванчук.
Встречная машина, взяв правее, остановилась, наполовину съехав с дороги: больше не позволял кустарник. Когда мимо двигалась вся процессия, вынужденная растянуться, чтобы обогнуть автомобиль, водитель сосредоточенно разглядывал руль. Сестра жены, постучав в стекло, крикнула ему: «Ты еще б на танке приперся! Чтоб ты разбился, задохлик!» Водитель вяло огрызнулся, но как-то заведомо непобедительно.
– А что на автобусе нельзя было доехать до места? – спросил Полуян у Лямина.
– Значит, нельзя, – сердито ответил тот.
Через минуту он уже махал рукой и распоряжался:
– Здесь, здесь! Сворачиваем! Осторожно, ребята, Гришеньку! Сюда, сюда! Лида, Галя!
Там, где разраставшееся кладбище подползло уже почти к бетонному забору, возле одной из вырытых впрок могил стояло четверо рабочих. Рядом, бесцеремонно прислоненный к соседней, стоявшей уже плите, лежал инструмент – лопата узкая, колодезная, на железной ручке, две лопаты совковых, две штыковых и лом.
Когда процессия приблизилась, рабочие подошли и, привычно раздвинув провожающих, свезли каталку с дорожки, установив ее рядом с могилой для последнего прощания.
Леванчук рассматривал рабочих с жадностью, как он рассматривал все здесь на кладбище.
Один, лет пятидесяти, был, похоже, у них за бригадира – уверенный, широкий, с виду очень дельный. Двигался он не суетливо, говорил негромко, не оглядываясь даже на того, к кому обращался, как человек, давно привыкший, что его слушают и даже удивившийся бы, если бы это было иначе. Двое других могильщиков – один вислоусый и другой маленький, рыжеватый, были, похоже, тоже опытные люди. Лишь последний, мальчишка лет семнадцати, с обветренным загорелым лицом, был похоже чей-то сын, взятый для приучения. Леванчук, почему-то полагавший, что все могильщики непременно должны быть пьяницы, живущие от бутылки к бутылке, был немало озадачен при виде этой толковой и трезвой команды.
– Как звали-то? – спросил бригадир у Фридмана.
Тот растерялся. Его отчего-то укололо прошедшее время. «Так и обо мне скажут: «Как звали? Но я-то существую. Как я могу не существовать?» – мелькнуло у него.
– Григорий, – ответил кто-то за Фридмана.
Бригадир удивленно взглянул на друга детства и отошел.
– А... Ну прощайтесь, – он снял крышку и аккуратно, чтобы не испачкать ткань, опустил ее на соседнюю оградку.
После небольшого замешательства стали подходить по одному, прикладываться. «Скорее бы зарыли... Целый день насмарку ... Ничего не поделаешь – надо значит надо», – думал Полуян, отходя и уступая место Шкаликову.
Тот звучно и крепко поцеловал складную иконку на груди покойника и бумажку у него на лбу.
– Ну давай, брат... Давай, прощевай!
«Пахнет? Нет, не пахнет еще. А лоб вроде согрелся...» – подумал Леванчук, когда настал его черед. Заняв место поближе к могиле, он с жадным любопытством следил, что будет дальше.
